— Тогда… тогда я хочу, чтобы они пришли сюда и стали моими друзьями. Я хочу быть бесстрашным, как Эйрик, и, подобно ему, уметь превращаться в волка или орла.
— Так хочешь? — Дед улыбнулся, явно удовлетворенный. — Тогда — добро пожаловать! Входи в вечность, проникни в чудо! Повелевай им, оно — твое!
Славик ждал, на какое-то мгновение он усомнился, что все получится, все-таки, наверное, дед мерещился ему. Он, конечно же, ненастоящий и обманет его, как все в этом мире.
Тот, видно почувствовав, что мальчик колеблется, проговорил:
— Ну, не все будет сразу. И к тому же то, чего ты хочешь, может оказаться совсем не таким, каким представлялось тебе. Ты ведь даже толком и не знаешь, чего хочешь, хотя разве люди всегда знают, чего хотят? Можешь отказаться, просто скажи «нет», и все.
— Да, — твердо произнес Славик.
— Да так да!
Старик встал. Он выглядел и больше и массивнее, чем был, когда Славик видел его в последний раз. Дед даже показался ему куда моложе, чем еще минуту назад. Однако дородность его была на деле иллюзорной. Вся могучая фигура деда задрожала, заколебалась, точно отражение на поверхности воды, а потом… лопнула, подобно мыльному пузырю. Но все же старик не врал, он умел держать слово. Зеленый свет затопил комнату, и в свете этом не осталось ни имен, ни слов, все стало изумрудным и бескрайним, как вечность.
Весь недолгий осенний день продолжалась погоня. Несмотря на то что так и не разродившийся добрым светом день вновь пошел на убыль, Сигвальд был еще жив, жив, а не убит, как друзья его, даже не ранен. И его все еще не поймали, и приближавшаяся ночь дарила надежду на спасение.
Правда ли, что боги Асгора оказались милостивы к несчастному беглецу, или то был новый бог, тот, которому молилась мать, целуя висевший на шее золотей крестик? Такой же крестик она показала и сыну и сказала: «Он будет твоим, потому что когда-нибудь ты вырастешь, примешь крещение и сможешь носить по праву символ мук Господних». Крестик очень понравился малышу Сигвальду, он хотел тут же взять его, но мать запретила.
Тогда Эйрик еще любил Эльфриду, часто бывал у нее, дарил драгоценности, добытые в землях христиан, в том числе и богато украшенные кресты и крестики. Эльфриде досталось и многое из того, что удачливый
морской разбойник, сделавший наложницей дочь нортумбрийского эрла, отобрал у отца и его приближенных, когда с первыми лучами солнца яростные викинги налетели на замок эрла Альберта, подобно смерчу, всесметающему урагану. В тот год красавице Эльфриде, дочери павшего в несчастной схватке с беспощадными норманнами саксонского нобля, исполнилось четырнадцать лет, и была она не похожа на остальных женщин в замке, светловолосых и белокожих, оттого-то, верно, и приглянулась еще юному, но удачливому и уже прославленному морскому конунгу.
Однако так продолжалось недолго; прошло какое-то время, и вождь охладел к англичанке. Каждая из женщин тянула в свою сторону, но если Бреттива просто ревновала, то христианка объясняла ему, что нельзя жить в грехе. Эйрик лишь смеялся. Убедить конунга, да тем более сына самого Одина, принять «веру слабого Бога» было невозможно. В конце концов назойливость англичанки сослужила ей скверную службу: Эйрик запретил рабам-христианам собираться для отправления культа (никакой церкви у них, конечно, и так не было, вместо нее они использовали пристройку к дому жены конунга), перестал бывать у Эльфриды и совершенно махнул рукой на Сигвальда, сказав, что она испортила ему парня, что викинга из него все равно не получится. «Может быть, станет купцом, — пожал плечами Эйрик, когда жена в очередной раз высказала ему обиды. — Или будет ловить селедку, тоже нужное дело. — В голосе конунга звучало нескрываемое презрение. — Вырастет — посмотрим». В тот вечер он в последний раз навестил жилище христианки…
«Мать погибла», — думал Сигвальд. Это было ясно: никто не мог уцелеть.
Она, наверное, молилась казненному Богу, стоя на коленях, сложив ладони на уровне губ, лихорадочно шептавших молитвы, смысл которых Сигвальд никогда не понимал. Боги Севера казались ему близкими, своими. Они ничего не требовали от человека, ничего, кроме жертв. Что ж с того, если даже иногда ритуальный нож колдуна вспарывал человеческую грудь. Мать называла это ужасным, но сын ее думал иначе: «Раз так надо, значит, так надо, вот и все. Главное, что не тебя приносят в жертву, а остальное не имеет значения». Подобную точку зрения Зльфрида, разумеется, тоже осуждала…
Теперь она мертва, а сокровища ее растащили воины Бьёрна, пьяные от крови и меда.
Отец, конечно, погиб, и Эйнар тоже, последнее даже радовало. Да, Эйрик мертв. Иначе Бьёрн не осмелился бы напасть.
«Неужели он сумел одолеть отца в поединке? И как же мог великий Один допустить, чтобы обычный человек, пусть даже и ярл, убил его сына? Что-то туг не то. Неужели отец всех обманывал? Или Один отступился от своего сына, так же как Эйрик отступился от Сиг-вал ьда?»
Вопросов было больше, чем ответов, но… по лесу рыскали свирепые, безжалостные враги, жаждавшие выплеснуть на костер чашу его, Сигвальда Эйриксона, крови… Убежище, которое он себе выбрал (одна надежда: лес свой для него и чужой для убийц), казалось надежным, но совсем рядом вдруг захрустели ветки и чуть вдалеке тоже, послышались голоса, преследователи приближались.
Сигвальд всеми силами старался подавить желание вскочить, выпрыгнуть из-под мохнатой еловой лапы, служившей чем-то вроде крыши для его убежища, — естественного углубления среди корней могучего дерева.
«Беги, беги, беги!» — стучало кровью в виски.
Внезапно беглец почувствовал, что кто-то стоит совсем рядом и смотрит на него. Охваченный ужасом, мальчик начал медленно поднимать глаза. «Встречай смерть лицом к лицу и улыбайся, — так говорил Эйрик. — Смейся, потому что палаты Одина в Валгалле куда краше, чем любое из обиталищ смертных конунгов, а с богатством пиршественного стола не сравнятся яства и пития, какими потчует гостей кейсар миклагорский».
Оказаться когда-нибудь в «Великом городе» было мечтой конунга Севера. Он собирался идти туда восточным путем через Гардарику, но Бьёрн, все тот же Бьёрн уговорил соседа отправиться на юг. И теперь… опять Бьёрн — злой дух — стоит и смотрит на него, пойманного — только руку протянуть — Сигвальда. Сейчас поднимется лапа ели…
— Эй, Бьёрн, — раздался откуда-то издалека хриплый раздраженный голос. — Может, хватит рыскать здесь, уже ночь наступила. Никуда он не денется, завтра соберем всех и закинем сеть.
В словах говорившего имелось немало здравого смысла. В лесу уже давным-давно стемнело. Остальные воины вполне разделяли мнение товарища.
— Мы должны найти его, — раздраженно прокричал в ответ Бьёрн и пробормотал себе под нос: — Дай-ка сольем Эйриково пиво.
Струя ударила прямо в еловую лапу — крышу убежища Сигвальда. Он от неожиданности резко поднял голову и… чуть было не закричал, забыв про дождь, которым поливал его Бьёрн.
Прямо из черноты иголок еловой ветви на беглеца смотрели глаза… убийцы отца и матери.
Как ни велик был охвативший его ужас, все же Сигвальд заметил, что борода у воина, уставившегося на него, не заплетена в косу, а, напротив, торчит в разные стороны клоками, как, впрочем, и волосы — очень рыжие, огненные. У Бьёрна, насколько успел заметить Сигвальд, они были не такими яркими. Да и в глазах, смотревших на беглеца, отсутствовала злобная ярость преследователя, хотя, конечно, добрыми назвать их тоже как-то язык не поворачивался. Вместе с тем незнакомец смотрел на мальчика заинтересованно. Голова у Сигвальда шла кругом, но вместе с тем становилось ясным, по крайней мере, одно — неизвестный бородач не принадлежал к числу дружинников Бьёрна, а значит, он, скорее всего, не только не заодно с ними, но, возможно, наоборот, сам старается избежать встречи с Плетенобородым.
«Тогда кто же он? — гадал Сигвальд. — По виду — викинг, но…»
— Мы уходим, Бьёрн, — раздался один из тех голосов, что отвечали конунгу минуту назад.
— Щенок сам рано или поздно сдохнет здесь, — крикнул другой, а первый закончил:
— Или его сожрут волки. Нам это надоело. Пора возвращаться.
— А мне надоело с вами препираться. Я сказал, что мы будем искать его, значит, мы будем его искать, и точка.
Бьёрн отошел от норы Сигвальда, но все еще находился рядом, в двух-трех шагах. Опасность не исчезла, минута расплаты отдалялась, и только, но все же… Все же где-то в глубине сбежавшей в пятки души Сигвальда затеплилась надежда, что он спасется. Мать все время говорила о каком-то спасении, ради которого ее Бог и пришел в мир в обличье простого человека. Все это казалось Брюхотрясу какой-то запутанной головоломкой, которую он никак не мог сложить для себя в ясную картину. И еще Зльфрида Саксонка говорила, что никогда нельзя терять надежду. «Бог спасет, он поможет», — утверждала она. Речь шла, разумеется, о ее Боге.
