– Но вам-то без разницы – кого убивать, не так ли?
Шимкевич наконец выдавил из себя вопрос по существу:
– Чего тебе надо? Денег?
– Придурок, – сказал Безукладников. – Придурок!
Почти безголосый, он уже почти кричал:
– Ты хотя бы не заставляй ее… ползать перед тобой на коленях!..
Она же в детстве левую коленку повредила!.. До сих пор на холоде болит… Придурок. Ты через шесть лет умрешь от инсульта. При всех этих долларах. И не присылай ко мне больше своих наркоманов, своих киллеров полоумных. У меня здесь не зоопарк!..
Безукладников бросил раскаленную трубку – и понял, что погиб.
Отсчет времени начался. Шимкевичу понадобятся сто шестьдесят две минуты, чтобы среди субботнего дня созвать ударную команду и пригнать ее на Кондукторскую. Малыми силами он не стал бы штурмовать и курятник.
Беспрепятственно уйти из дома уже не удавалось: наблюдатели у подъезда получили сигнал боевой готовности. Один, вполне мордатый, топтался вызывающе близко – на лестничной площадке между четвертым и пятым этажами.
Законопослушный вариант вызова милиции сулил унизительную телефонную разборку с таким финалом: "Пишите заявление и приходите утречком во вторник на прием к инспектору".
У него был выбор: собраться прямо сейчас, надеть пальто, спуститься вниз, выйти из подъезда, быстрым независимым шагом, не реагируя на оклики, пересечь двор и уже на подходе к перекрестку, не слишком людному в этот час, принять пулю в крестец – причем вкупе с такой дикой, одуряющей болью, что следующий контрольный выстрел станет просто спасением. Либо: никуда не идти, позавтракать яйцом в мешочек, постоять под горячим душем, полистать заждавшегося "Человеканевидимку", покурить, снова покурить, думая о каждой сигарете: "Эта последняя в жизни", а потом лежать на полу с простреленными коленями, прикованным к батарее парового отопления, лежать до приезда Шимкевича, который, не говоря ни слова, наступит лакированными туфлями ему на грудь и начнет прыгать по груди и по лицу.
– Знаете, что такое животный страх? – спросил меня Безукладников. – Это когда у тебя вместо ума и души остается один живот, в котором все кишки скручены судорогой…Он пошел в ванную, разделся, оглядел свое тело, как некую бесхозную мнимость, и встал под душ. По серо-голубой стене вертикально расходились две трещины, образующие под потолком дождливый материк. Приговоренный смотрел вверх на струи воды, на географические трещины и спрашивал у этого запотевшего материка:
"Как мне уцелеть?" И переспрашивал, прислоняясь лбом к береговой линии: "Как мне уцелеть?" Ответ включал поразительно нелепую череду шагов, последний из которых Безукладников вообще мог бы выполнить лишь в состоянии белой горячки.
На яйцо в мешочек и "Человека-невидимку" ему уже не хватило самообладания. Он оделся медленно и тщательно, глядя с прощальным чувством на свою – теперь уже не свою – комнату, причесал мокрые волосы и поплелся к выходу. За дверью, приоткрытой в тяжелейшем приступе неуверенности в себе, блеснула кожаная куртка соглядатая, рванувшего с медвежьей прытью на пятый этаж.
Безукладников пересек лестничную площадку, будто контрольную полосу, и позвонил в квартиру соседки.
Субботнюю Луизу в зеленой косметической маске хотелось облизнуть, как блюдце с крыжовенным вареньем.
– Александр Платонович, я очень извиняюсь! Красота же требует жертв?
– Вашу красоту никакие жертвы не испортят. Можно позвонить? У меня что-то с телефоном…
Он набрал номер, которого не знал еще минуту назад. Где-то на северной окраине города взяли трубку, и вялый, вяленый голос прирожденного неудачника ответил: "Але". С изумлением прислушиваясь к невидимому суфлеру, Безукладников заговорил бодряческим тоном, каким, по его разумению, должны говорить отъявленные бизнесмены. А ему, как отъявленному бизнесмену, приспичило выяснить: правда ли, что Тимоша срочно, к такой-то матери, распродает свой обувной магазин "Salamander"? Женственный Тимоша, мрачно толстеющий на нервной почве, отвлекся от куриного бедра и заправил живот в тренировочные штаны:
– Ты сам кто такой? Кто тебя навел?
– А я-то как раз покупатель, – представился Безукладников. – По наводке Борис Михалыча.
В туманного, как Эверест, Бориса Михалыча Тимоша верил истовей, чем в курс доллара, объявленный с небес Центробанком, а слово "покупатель" вызывало у него буквально физиологическую радость. Покупатели – это были такие слабоумные чудесные существа, которые по своей воле несли Тимоше деньги и кормили его, кормили – даже не за то, что он обувал их в китайский и турецкий ширпотреб под видом немецкого, а, видимо, за то, что он, Тимоша, такой необыкновенный. А если есть еще болваны, которым нравится ходить в опорках, склеенных резиновой кашей, то, значит, их надо обувать!.. Правда, в последние полгода Тимоша нес ужасающие убытки из-за уличных торговцев, замусоривших город точно таким же товаром, но по бросовым ценам. Склад ломился от сезонных неликвидов, пропах склепом и мышиной мочой, и этот запах не давал Тимоше спокойно завтракать, обедать, полдничать и трижды ужинать, включая два перекуса после полуночи…
Но этот покупатель своей чудесностью и особым слабоумием превзошел всех. Он желал купить сразу триста пар обуви – причем немедленно и за наличный расчет.
– Только у меня товар… немного прошлогодний, – на всякий случай сознался Тимоша.
– Клиент всегда прав, – наобум ответил Безукладников, и Тимоше почудилось, что сделка может сорваться.
– Я же, блин, отдаю за сорок процентов!
– А я беру за шестьдесят! Но только сегодня. С доставкой на дом!..
Умалишенным лучше не возражать. На дом – значит на дом. Ровно через два часа?.. О'кей, ровно через два! Записываю адрес… Номер дома, номер подъезда…
– Заметано.
Безукладников заставил себя широко улыбнуться, как это, ему казалось, принято у коммерсантов, ударивших по рукам.
Свежеумытая после маски, потрясенная Луиза стояла посреди комнаты и, забыв о приличиях, глядела с открытым ртом – вчера еще милый, интеллигентный Александр Платонович, теперь зараженный миром чистогана, демонстрировал, так сказать, гримасы капитализма.
– Простите меня, – зачем-то сказал он, уходя. И это последнее, что она слышала от Безукладникова.
Он отступил назад за контрольную полосу, в свое ненадежное логово, где пока еще было тихо. Время уходило так медленно, как будто ему было больно расставаться с пространством. Не зная, куда себя девать напоследок, Безукладников принялся двигать шифоньер в сторону прихожей. Шифоньер настырно упирался всеми четырьмя корявыми ногами. Безукладников намочил под краном половую тряпку и просунул ее под мебельную подошву. Тащить за тряпку было немного легче. После того как шифоньерная туша заполонила прихожую и привалилась к наружной двери, Безукладников понял, что потерял доступ к плащу на вешалке и к ботинкам, стоящим под ней. Выдвигать шифоньер обратно уже не было сил.
Остаток времени он провел в тупой неподвижности возле кухонного окна. Одинокая пенсионерка со второго этажа водила по двору на веревке беспородную собаку, и они обе вызывали зависть своей никому ненужностью. Снежная крупа косой побежкой неслась к неопрятно чернеющей земле, внушая надежду на некое светлое постоянство, что отнюдь не отменяло полного безразличия будущего снега к этим людям, глядящим из окон на субботний белый свет, и к этим, бойцовского вида, уверенно вышедшим из-за угла дома и пересекающим двор…
Когда в дверь постучали, Безукладников нехотя зашевелился.
Что он еще успел сделать? Нарыть в духовке несколько пачек валюты и натолкать в карманы брюк. Одернуть – по школьной привычке – свой затерханный джемпер. Вытянуть на себя оконную раму и встретить голым лицом вторжение острой снежной крупы. Послушать, вздрагивая крупной дрожью, как выламывают с треском входную дверь. Вынуть ноги из домашних тапочек, тут же снова надеть их, с сожалением снова разуться и в два неловких приема взобраться на подоконник.
И вот так он торчал некоторое время, полусогнутый, в распахнутом оконном проеме, знобко примериваясь к четырехэтажной высоте, пока за его спиной ударная бычья сила молча прорубалась через шифоньерную баррикаду; жестяной карниз холодил пальцы ног в бумажных носках, снег все падал на полуголые кусты и деревья, на тротуар и на ярко-синий тент груженого "ЗИЛа", въезжающего во двор.
Квартиру заполнили топот и чужие голоса.
"Мама родная, – тихо сказал Александр Платонович, глядя вниз. – Я же там костей не соберу!.."
Пространство сузилось до синего пятна, притороченного к черному газону. Безукладников замедлил дыхание, подался головой вперед и что есть силы оттолкнул ногами карниз.
…Когда в начале зимы я зашел повидать Безукладникова, мой визит окончился у его растерзанной двери, заколоченной кое-как сизой фанерой и заклеенной казенной бумажкой с печатями. Старенькая дама с собачкой, встреченная у подъезда, на мой вопрос о жильце с четвертого этажа сообщила с восторгом очевидицы, что жилец выбросился из окна. Потому что запутался в криминале. Спасибо, милиция прибыла вовремя, взломали дверь – а там море крови и труп. "Чей труп?" "Жертвы. Чей же еще? Мы с Дусей собственноручно видели, как выносили! Да, Дусечка?.. Так он тут знаете какую стрельбу учинил?" "Кто?" – спросил я уже совсем по-глупому и, не выслушивая ответ, пошел восвояси.
