Дэн Симмонс - Террор

«Она носит нашего ребенка. Моего ребенка».

Ему почти пятьдесят три года, и теперь его просят поверить в нечто столь абсурдное, что одна мысль об этом должна вызывать у него смех. Его просят (если он правильно понимает говорящую веревку и сны, а он полагает, что наконец научился понимать их правильно) сделать нечто столь ужасное и мучительное, что если он и не умрет, то наверняка лишится рассудка.

Он должен поверить, что такое безумие, против которого все в нем восстает, является верным поступком. Он должен поверить, что сны — простые сны — и любовь к этой женщине заставят его отказаться от здравого смысла, чтобы стать…

Кем стать? Сдаться.

Шагая в упряжи рядом с Безмолвной под небом, расцвеченным яркими красками сполохов, он напоминает себе, что Френсис Родон Мойра Крозье ни во что не верит.

Вернее, если и верит во что-нибудь, то только в гоббсовского Левиафана.

Жизнь дается лишь раз, и она несчастна, убога, отвратительна, жестока и коротка.

Этого не может отрицать ни один здравомыслящий человек. Френсис Крозье, несмотря на свои сны и головную боль, человек здравомыслящий.

Если господин в смокинге, сидящий в хорошо натопленной библиотеке в своем лондонском особняке, в состоянии понять, что жизнь дается лишь раз, и она несчастна, убога, отвратительна, жестока и коротка, то как может отрицать это человек, который в холодной ночи тащит сани, нагруженные мороженым мясом и шкурами, через безымянный остров к замерзшему морю, под беснующимся небом, в тысяче и более миль от любого цивилизованного очага?

Идя навстречу своей гибели, такой страшной, что и не представить.

Они тащат сани по берегу четыре дня, а на пятый достигают оконечности острова, и Безмолвная выходит на лед и продолжает путь в северо-западном направлении. Здесь они двигаются медленнее — из-за неизбежных торосных гряд и постоянного движения ледяных плит — и затрачивают гораздо больше усилий. Они идут медленнее также и для того, чтобы не повредить сани. На своей заправленной салом плитке они растапливают снег, чтобы получить воду для питья, но не задерживаются, чтобы добыть свежее мясо, хотя Безмолвная часто указывает на тюленьи отдушины во льду.

Солнце теперь выходит минут на тридцать каждый день. Крозье не знает, верно ли он оценивает время. Его часы исчезли вместе с одеждой после того, как Хикки стрелял в него, а Безмолвная его спасла… неизвестно как. Она никогда не рассказывала.

«Тогда я умер в первый раз», — думает он.

Теперь его просят умереть снова — умереть в своем прежнем качестве, чтобы обрести новое.

Но много ли людей получают хотя бы такой второй шанс? Сколько капитанов, видевших смерть или бесследное исчезновение ста двадцати пяти своих подчиненных, не преминули бы им воспользоваться?

«Я могу исчезнуть».

Крозье видел множество шрамов на своей руке, груди, животе и ноге каждый вечер, когда он раздевался догола, чтобы заползти под меховые полости, и он чувствует и хорошо представляет, насколько ужасны шрамы от пули и дроби у него на спине. Возможно, они служат объяснением и оправданием нежелания говорить о прошлом.

Он может добраться до восточного побережья Бутии, охотиться и ловить рыбу в относительно теплых водах там, скрываться от кораблей британского военно-морского флота и прочих английских спасательных судов и дождаться какого-нибудь американского китобойца. Если до появления последнего придется ждать два или три года, он сможет продержаться такое время. Теперь он в этом уверен.

А потом вместо того, чтобы вернуться на родину в Англию — была ли Англия для него родиной когда-нибудь? — он может сказать своим американским спасителям, что не помнит, что с ним случилось и на каком корабле он служил, — в качестве доказательства продемонстрировав свои ужасные раны, — и отправиться с ними в Америку по окончании промыслового сезона. Там он сможет начать новую жизнь.

Многим ли людям выпадает шанс начать новую жизнь в его возрасте? Многие хотели бы получить такую возможность.

Последует ли за ним Безмолвная? Сможет ли она выносить любопытные взгляды и смешки матросов и еще более любопытные взгляды и перешептывания «цивилизованных» американцев в каком-нибудь городе Новой Англии или в Нью-Йорке. Поменяет ли свои меховые одежды на хлопчатобумажные платья и корсеты из китового уса, зная, что навсегда останется совершенно чужой в совершенно чужой стране?

Она сделает это.

Крозье уверен в этом, как ни в чем другом.

Она последует за ним туда. И она умрет там, причем очень скоро. От горя, от сознания своей чуждости незнакомому миру и от злобных, мелочных, враждебных и неукротимых мыслей, которые будут вливаться в нее, как яд из голднеровских консервных банок влился в Фицджеймса, — незримые, злотворные, смертоносные.

Он уверен и в этом тоже.

Но Крозье мог бы вырастить своего сына в Америке и начать новую жизнь в этой почти цивилизованной стране — возможно, стать капитаном частного парусного судна. Он потерпел сокрушительную неудачу в качестве капитана британского военно-морского флота, в качестве офицера и джентльмена — ладно, джентльменом он никогда не был, — но никто в Америке никогда не узнает об этом.

Нет, нет, на любом крупном парусном судне он рано или поздно окажется в порту, где его могут знать. Если какой-нибудь английский военно-морской офицер узнает Крозье, его повесят как дезертира. Но вот маленькое рыболовное судно… выходить в море на рыбный промысел из какого-нибудь прибрежного провинциального городка в Новой Англии, где, возможно, в порту его будет ждать американская жена, воспитывающая вместе с ним сына после смерти Безмолвной.

«Американская жена?»

Крозье украдкой бросает взгляд на Безмолвную, шагающую в упряжи справа от него. Сполохи малинового, красного, фиолетового и белого света расцвечивают ее меховую парку и капюшон. Она не смотрит на него. Но он уверен, что она знает, о чем он думает. А если не знает сейчас, узнает позже, когда ночью они будут лежать рядом и видеть сны.

Он не может вернуться в Англию. Он не может отправиться в Америку.

Но альтернатива…

Он дрожит и натягивает капюшон пониже, чтобы оторочка из меха белого медведя лучше удерживала тепло дыхания.

Френсис Крозье не верит ни во что. Жизнь дается лишь раз, и она несчастна, убога, отвратительна, жестока и коротка. В ней нет плана, нет смысла, нет скрытых тайн, которые возмещали бы столь очевидные горести и банальность. Ничто из того, что он узнал за последние шесть месяцев, не убедило его в обратном.

Не так ли?

Вместе они тащат сани все дальше по замерзшему морю.

На восьмой день они останавливаются.

Это место ничем не отличается от всех остальных, которые они миновали в своем движении по замерзшему морю на прошлой неделе — возможно, лед здесь чуть ровнее, возможно, крупных ледяных глыб и торосных гряд здесь поменьше, но, в сущности, это все тот же пак. Крозье видит поодаль несколько маленьких полыней — пятна темной воды смотрятся как дефекты на белом льду, — и лед здесь местами растрескался, образовав несколько маленьких временных, никуда не ведущих каналов. Если весна в этом году не собирается наступить двумя месяцами раньше положенного срока, она хорошо изображает свое пришествие. Но за проведенные в Арктике годы Крозье не раз видел подобные ложные весенние оттепели и знает, что по-настоящему пак начнет вскрываться только в конце апреля, если не позже.

Тем временем у них имеются участки открытой воды и полным-полно отдушин — возможно, даже шанс убить моржа или нарвала, коли таковые появятся, — но Безмолвная не намерена охотиться.

Они оба выходят из упряжи и оглядываются по сторонам. Они сделали остановку во время короткой интерлюдии полдневных сумерек, которые сейчас сходят за светлое время суток.

Безмолвная становится напротив Крозье, снимает с него рукавицы, а потом снимает свои. Ветер очень холодный, и без рукавиц нельзя оставаться долее минуты, но в течение этой минуты она держит его за руки и пристально смотрит ему в глаза. Она переводит взгляд на восток, потом на юг, потом снова на него.

Вопрос понятен.

У Крозье бешено колотится сердце. Сколько он себя помнит, такого страха он не испытывал ни разу за все годы взрослой жизни — и уж конечно, не испытывал в ночь, когда Хикки напал на него из засады.

— Да, — говорит он.

Безмолвная натягивает рукавицы и начинает разгружать сани.

Пока Крозье помогает ей выгружать вещи на лед, а потом разбирать сами сани, он снова задается вопросом, каким образом она нашла это место. Он успел понять, что, хотя иногда Безмолвная ориентируется по звездам и луне, чаще всего она просто уделяет самое пристальное внимание ориентирам на местности. Даже посреди пустынных ледяных полей она тщательно считает торосные гряды и наметенные ветром сугробы, неизменно подмечая, в каком направлении тянутся гряды. По примеру Безмолвной Крозье начал измерять время не днями, а периодами сна: сколько раз они останавливались для сна — неважно, днем или ночью.