— Чай пьешь? — прокричала Марина откуда-то из кухни.
— Пью.
— Тогда пей.
Касьянин пожал плечами и все в той же голубоватой пижаме пошлепал на кухню.
— Чем-то недоволен? — спросила жена.
— Возможно.
— Что же на этот раз? — Марина начинала заводиться тут же, едва услышав первые слова, которые, как ей казалось, задевали ее самолюбие.
— Ха, — хмыкнул Касьянин. — Если бы я знал...
— А кто же знает? — Марина не хотела упускать возможности обострить разговор и еще раз показать мужу если не его никчемность, то хотя бы бестолковость.
— И это мне неведомо, — беспомощно улыбнулся Касьянин.
— Знаешь что? Свое настроение будешь на работе показывать!
— И на работе тоже.
— Ну ты даешь, мужик! — Марина передернула плечом, некоторое время неподвижно смотрела в окно, и Касьянин видел, хорошо видел, как напряглись и побелели ее ноздри. И не возникло, нет, не возникло в нем ни малейшего желания успокоить жену, смягчить ее гнев, вообще как-то разрядить вдруг сгустившуюся в кухне атмосферу.
— Жизнь человеческая... — начал было Касьянин раздумчиво, наливая кипяток в чашку, но жена перебила его.
— Степан! — крикнула она в глубину квартиры. — Чай пьешь?
— Пью.
— Пельмени ешь?
— Ем.
— Сколько?
— Двенадцать.
— И мне двенадцать, — сказал Касьянин, хотя его никто об этом не спрашивал. — Так вот, жизнь человеческая — это яркий цветок на зеленом лугу...
— Пришел козел и съел! — закончила Марина мысль, которую Касьянин частенько высказывал за завтраком.
Степан молча сел к столу, придвинул к себе тарелку. Улучив момент, когда мать стояла, повернувшись к плите, легонько ткнул отца локтем в бок — держись, дескать. Касьянин в ответ толкнул сына под столом коленкой. Словно почувствовав что-то опасное для себя, Марина обернулась, подозрительно посмотрела на обоих, но лица отца и сына были совершенно непроницаемы, казалось, они даже не видели друг друга.
— Ну-ну, — сказала Марина, снова оборачиваясь к пельменям. — Про Яшку не забудьте.
Минут через сорок Касьянин, уже побритый и при галстуке, вышел на балкон.
Солнце поднялось, выглянуло из-за соседнего дома, осветило двор. Яшка носился по траве, припадал на передние лапы, вскакивал, даже не пытаясь отбежать в сторону, — он прекрасно знал размер круга, который позволял ему описывать стальной тросик. Опершись на перила, Касьянин бездумно смотрел прямо перед собой, в сотни окон соседнего дома. В редакцию можно было не торопиться, он вообще мог прийти к обеду — надежные источники позволяли ему в течение часа собрать материал для нескольких заметок — где кого убили за прошедшую ночь, где кого изнасиловали, ограбили, подожгли, расстреляли... Но он не любил оставаться дома, это было тягостно.
Взяв рукоятку подъемного устройства, Касьянин вынул блокирующую щеколду и начал медленно вращать валик, выбирая свободно болтающийся тросик. Через несколько оборотов Яшка внизу почувствовал, что уже не может бегать легко и свободно. Он сразу присмирел, подполз к середине круга, по которому только что бегал, и, поскуливая сквозь зубы, прижался к траве. Тросик натянулся, Яшка оторвался от земли и, легонько раскачиваясь из стороны в сторону, начал медленно подниматься. Кто-то с балкона пятого или шестого этажа потрепал его за уши — Яшка еще нашел в себе силы благодарно махнуть хвостом.
Когда собака оказалась у самого колеса, через которое был переброшен тросик, Касьянин ухватился за кожаную упряжь и, приподняв Яшку над перилами, втащил на балкон. Почувствовав под ногами твердь, тот радостно взвизгнул и, не дожидаясь, пока Касьянин расстегнет все пряжки на его спине, бросился в квартиру.
На этом утренняя прогулка заканчивалась.
— Яшка! — крикнула с кухни Марина. — Жрать будешь?
Яшка понимал, о чем его спрашивают, и с такой скоростью несся на кухню, что его заносило на поворотах, он скользил брюхом по паркету, и уши его парили в воздухе.
К вечеру Касьянин уставал. Не потому, что у него было слишком много работы или она была слишком тягостной для него, вовсе нет. Редакция располагалась не так уж далеко — пятнадцать минут на троллейбусе и пятнадцать минут на метро. И отношения в газете сложились если и не дружескими, то вполне благожелательными.
Никто никого не подсиживал, никто никому не завидовал. Касьянин не мечтал стать редактором, или ответственным секретарем, или еще там кем-то, его вполне устраивала работа, знакомые темы, привычные действующие лица — убийцы, насильники, прокуроры, следователи. Он прекрасно разбирался в их непростых взаимоотношениях, в обязанностях каждого, знал, о чем можно спросить в милиции, в суде, в прокуратуре, какой вопрос задать эксперту или случайному свидетелю.
И на его место тоже никто не зарился.
Но к вечеру он уставал.
И потому, вернувшись домой и сковырнув с ног туфли, сбросив по пути пиджак и галстук, прямо в носках проходил в дальнюю комнату и со стоном падал на жестковатую кушетку.
Через некоторое время в дверях появлялась Марина. Минуту-вторую она стояла, прислонившись к шкафу и скрестив руки на груди. Потом, усмехнувшись, спрашивала:
— Что нового в большом мире?
— Что нового, — вздыхал Касьянин, не открывая глаз. — Значит, так... За прошедшие сутки угнано пятьдесят восемь машин, на дорогах погибло семь человек, изнасиловали старушку восьмидесяти трех лет...
— О боже, — произносила Марина и, бросив на мужа жалостливый взгляд, уходила на кухню. — Чай пьешь? — доносилось через некоторое время до Касьянина.
— Пью, — отвечал он почти неслышно и, полежав еще некоторое время, поднимался, брел на кухню, втискивался в свой угол между стеной и столом и, подперев подбородок кулаками, ждал ужина. На ужин были сосиски с тушеной капустой, чай с творогом, а кому этого было мало, тот мог съесть еще и вареное яйцо — они горкой лежали на тарелке. — Где Степан? — спросил Касьянин.
— Дружки увели.
— Надолго?
— Как получится... Яшку сегодня тебе выгуливать.
— Уж понял.
— Это хорошо, — кивнула Марина как бы про себя, как бы убедившись в том, что муж действительно ее понял, что бывает не всегда, ох не всегда. А Касьянин, услышав последние ее слова, изумленно склонил голову набок, вскинул брови, наклонил голову в другую сторону. Он вполне осознал оскорбительность последнего замечания, знал причину. Когда он писал скандальные судебные очерки, когда его вызывали во всевозможные инстанции для объяснений, Марина чувствовала значительность мужа и вела себя иначе. Но сейчас, когда вечерами он мог рассказать лишь об изнасилованной старушке, о трупах на дорогах, о бандитских перестрелках, она ничего не могла с собой поделать, не могла скрыть свое горе.
Да, это было горе, Марина все острее ощущала себя несчастной, обманутой, даже какой-то обобранной. — Яйца ешь? — спросила она.
— Ешь, — механически отметил Касьянин.
— Ну и ешь на здоровье.
И эти слова зацепили его какой-то сознательной бесцеремонностью.
— Ты что-то сказала? — спросил Касьянин.
— О яйцах напомнила, — усмехнулась Марина.
— Чьих?
Марина обернулась от плиты, долго, даже как-то протяжно посмотрела на мужа.
— Хочешь меня достать? Не достанешь, Илья. Не дано.
— А кому дано?
Марина поставила на стол тарелку с сосисками, отдельно миску с капустой, блюдце с нарезанным хлебом, молча положила вилку, правда, чуть громче, чем следовало, с заметным вызовом, который Касьянин тоже заметил и оценил.
Придвинув табуретку, Марина села на нее, сложила на столе руки и посмотрела Касьянину в глаза.
— Так что там со старушкой? — спросила она. — Бабуля получила удовольствие?
— К сожалению, этого не удалось установить.
— Почему?
— Ее задушили.
— Какой кошмар! — воскликнула Марина. — А как же ты узнал, что ее изнасиловали?
— Видишь ли, есть некоторые признаки, которые позволяют сделать такой вывод. Прежде всего...
— Ты хочешь прямо сейчас о них рассказать?
— Могу и попозже, — Касьянин пожал плечами и придвинул к себе миску с капустой.
— Приятного аппетита, — Марина поднялась.
— А ты не будешь?
— Я уже... Сериал начинается, — Марина показала глазами на часы.
— Как знаешь, — пробормотал Касьянин и не мог не отметить, что ему приятно побыть одному, не торопясь, перекусить перед тем, как отправиться на прогулку с Яшкой. Он и сам удивился, поймав себя на этом мимолетном чувстве — ему, оказывается, лучше ужинать в одиночку, нежели с женой. Как-то легче, беззаботнее. Приподнявшись, он прикрыл кухонную дверь поплотнее, чтобы не слышать страстных, но каких-то придурковатых воплей и стонов южноамериканских красавиц и красавцев, которые вот уже вторую сотню серий выясняли свои отношения среди скал, у барных стоек, на белоснежных простынях, в квартирах, напоминающих затоваренные мебельные магазины.
