Зеваки разбежались сами, как только увидели, что работа окончена. Бродка, на котором были старые потрепанные джинсы и белая футболка, упал на песок под зонтиком. Он не жалел ни себя, ни других, когда речь шла о том, что нужно сделать хорошие фотографии. И это не означало, что Бродка был хладнокровным человеком. Он предпочитал спонтанные эмоциональные реакции — вплоть до случайных вспышек ярости, — но по отношению к людям, с которыми его связывала работа, был неизменно справедлив, правда, до тех пор, пока они выдавали оптимальный результат. Главным для него была хорошая, то есть качественная работа.
Бродка привык к жизни в превосходной степени. В Биаррице перед его объективом позировали прекраснейшие женщины мира; в Монтеррее, штат Калифорния, во время ежегодного фестиваля он имел возможность запечатлеть эксклюзивные и самые дорогие на сегодняшний день автомобили; для «Магнума» Бродка фотографировал самые высокие здания пяти континентов. А недавно знаменитый «Вог» на двадцати страницах напечатал его цветные фотографии, посвященные сладкой жизни мультимиллионеров на Лазурном берегу.
Все это придавало Александру Бродке определенный светский лоск, но в первую очередь обеспечивало возможность отказываться от предложений, которые ему не нравились. Прежде чем согласиться снимать Ирину, Бродка заявил, что сначала посмотрит на девушку, поскольку, как он говорил, между фотографом и моделью должна возникнуть определенная «химия», иначе все усилия будут напрасны. Как оказалось, «химия» соответствовала требованиям Бродки, и он начал снимать Ирину, но и только: между ним и красивой девушкой из Санкт-Петербурга ничего не было. В этом отношении он тоже придерживался своих, принципов.
Бродка вытер рукавом пот со лба и поплотнее прижал солнечные очки к переносице. Ирина, макияж которой уже поплыл, тоже спряталась под зонтик. Бенни выудил из ящичка пару кубиков льда и прижал их к шее.
На острове Марко, расположенном у западного побережья Флориды в Мексиканском заливе, в начале ноября обычно стояла весенняя погода. В этом году летом шли дожди, и даже старожилы не могли припомнить, когда такое было в последний раз. Зато в октябре наступила необычная для этого времени жара, продолжавшаяся до сих пор, — и это накануне Дня благодарения!
Бродка молча протянул Ирине влажное полотенце.
Она поняла намек и обернула полотенце вокруг головы, как это делают бедуины, пока не осталась только узкая щель для глаз.
— Иначе твое лицо распухнет, как блин. Иди к себе в номер, сними макияж и ляг как можно ближе к кондиционеру. Бенни скажет тебе, когда будут готовы новые декорации.
Ирина молча кивнула и направилась к отелю «Мариотт».
Пока ассистент складывал фотоаппараты, объективы, штативы и бленды в алюминиевые чемоданы, вернулась Фло. Она помахала в воздухе конвертом и еще издалека закричала:
— Бродка, тебе факс!
Бродка привык получать факсы и звонки — где бы он ни находился. Он вскрыл конверт и стал читать.
Флорентина полагала, что речь идет о каком-то важном сообщении, связанном с этим заказом, и вопросительно смотрела на Бродку. Сначала, вглядываясь в его лицо, она не сумела определить значимость известия. И только когда Бродка поднял голову, молча уставился вдаль и зажмурился, словно желая раздавить несколько слезинок, Фло догадалась, что произошло нечто важное.
Не проронив ни слова, он протянул Фло сообщение. Та нахмурилась, едва прочитала адрес отправителя: Генеральное консульство Федеративной Республики Германии, 100 Норт-Бискайн-бульвар, Майами, Флорида 33132.
Глубокоуважаемый господин Бродка!
С прискорбием вынуждены сообщить Вам, что Ваша мать, госпожа Клер Бродка, умерла 21 ноября. Поскольку до сего момента не было известно ни Ваше местонахождение, ни местонахождение других родственников, похороны состоялись 25 ноября.
С уважением,
Меллер, генеральный консул.
— Какое у нас сегодня число? — бесцветным голосом спросил Бродка.
— Двадцать шестое, — ответила Флорентина.
Бродка кивнул, затем вылез из-под зонтика и пошел на пляж, где прибой лизал горячий песок. На Бродке были джинсы и туфли из парусиновой ткани, но это его не волновало. Он заходил в теплое море до тех пор, пока вода не стала доставать ему до бедер. Скрестив руки на груди, он по-прежнему смотрел вдаль.
То, что чувствовал Бродка, было не болью, даже не горечью. В этот миг он чувствовал глубокую растерянность, ибо не знал, как ему справиться с этой ситуацией. Между Клер и Александром никогда не было особенно доверительных отношений, какие бывают между матерью и сыном. Что касается причин подобного отчуждения, то они всегда придерживались различного мнения, но последствия были таковы, что мать и сын избегали друг друга и никогда не говорили на серьезные темы.
Упрек в том, что он не выучился ничему путному, как говорила Клер Бродка, только смешил Александра. Бенедиктинцы, в интернате которых он вырос, настаивали, чтобы он стал священником. Но у Бродки всегда были проблемы с религией.
И все же известие о смерти, с которой он столь неожиданно столкнулся, потрясло его. Бродка почувствовал, как его прошиб холодный пот, а затем охватила неуверенность, ибо он внезапно осознал неотвратимость судьбы. Хотя с неба беспощадно светило солнце, ему стало холодно и он поймал себя на том, что недоуменно качает головой, словно желая, чтобы случившегося не было, чтобы кто-то сказал: «Это неправда, тебе все приснилось…»
Глядя на белых чаек, ныряющих в море и поднимающихся над водой с бьющейся в когтях добычей, Бродка вспоминал далекое детство.
Он очень хорошо помнил тот день, когда его, девятилетнего, мать отправила в интернат бенедиктинцев. Помнил, как он впервые сбежал оттуда в четырнадцать, не в силах примириться с суровым воспитанием, как три дня спал в сарае, пока голод не выгнал его из укрытия, а затем попал прямо в руки полицейского патруля. Бродка вдруг вспомнил, как он против воли матери купил в рассрочку тромбон, не имея при этом возможности выплатить проценты. Он мечтал стать вторым Гленном Миллером, но, конечно же, был слишком самонадеянным…
Он пребывал в замешательстве, когда вдруг услышал за своей спиной голос Флорентины:
— Мне очень жаль, Бродка. Правда.
Он обернулся и кивнул.
— Ладно.
И вышел из воды на горячий песок.
Фло поглядела на него сбоку и, помедлив, мягко произнесла:
— Думаю, будет лучше, если мы сделаем перерыв.
Эти слова как будто вырвали Бродку из летаргии.
— Перерыв? Ты что, с ума сошла? Через два дня все должно быть готово. Мы продолжаем. После обеда, как и договаривались.
— Как хочешь, — спокойно ответила Фло. Собственно, ничего другого она и не ожидала от Бродки.
С деревьев свисал ноябрьский туман, когда Бродка припарковал свой «ягуар» у стены из обожженного кирпича перед кладбищем Вальдфридхоф в Мюнхене. Поежившись, он поднял воротник пальто и направился к входу, закрытому высокой железной решеткой.
До сих пор Бродка так и не узнал, почему его мать похоронили именно на этом кладбище; кроме того, оказалось весьма сложным выяснить подробности ее смерти и последующих похорон. Сначала нужно было обойти чиновников, оплатить счета, позвонить по телефону, заполнить бесконечный поток формуляров — смерть была делом серьезным.
В воротах Бродка столкнулся с молчаливой, одетой в черное траурной процессией, среди которой он заметил двух пожилых дам под зонтиком. Женщины по непонятной причине были увлечены ожесточенным спором. Увидев табличку с надписью «Администрация кладбища» и стрелкой, указывающей налево, Бродка повернул к одноэтажному зданию с зарешеченными окнами.
Седоволосый, небрежно одетый мужчина, преждевременно состарившийся из-за ежедневного общения со смертью и печалью, с изысканной вежливостью объяснил Бродке, в каком квартале следует искать могилу его матери. При этом он не преминул вручить ему карту, на которой было обозначено расположенное неподалеку предприятие камнетесов, предлагавшее свои услуги по изготовлению мраморных надгробий.
Бродка широким шагом шел по песчаной дорожке, стараясь обходить лужи и грязь. У колодца, в котором плавали кораблики пожухлой листвы, он повернул налево. Несколько шагов — и он оказался у свежей могилы, усыпанной венками из цветов. Бродка вытянул шею из поднятого воротника, чтобы посмотреть, нет ли поблизости более скромной могилки, как вдруг среди вороха мокрых цветов заметил скромный деревянный крест, на поперечной балке которого было вырезано имя: Клер Бродка.
Он никогда не думал, что до этого может дойти, но теперь, прочитав имя своей матери, почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Охваченный глубокой печалью, Бродка плакал так, как не плакал, наверное, с детских лет. Цветы перед его глазами расплылись, подобно краскам на картине сумасшедшего художника, и он поймал себя на том, что сильно, с негодованием качает головой. Будучи не в состоянии собраться с мыслями, Бродка стоял со сложенными на груди руками и неотрывно смотрел на могилу матери. Он был настолько глубоко погружен в свое отчаяние и внезапно нахлынувшие воспоминания, что не заметил, как откуда-то сбоку подошел незнакомый мужчина и остановился рядом, приняв такую же позу.
