«Кричи для меня, мой цветок».
***
Вэл вскочила в постели, крик застыл у нее на губах, как молитва.
Ее пульс бился сбоку на шее, как будто это живое существо, пытающееся прорваться сквозь кожу. Она дышала так, словно только что бежала, но Вэл не бегала уже много лет. Сон. Эта мысль пришла к ней как благословение. Это был всего лишь сон.
Она внимательно прислушивалась к стуку своего сердца в ушах, лежа неподвижно и вслушиваясь в темноте к звукам своих родителей. В доме было тихо.
Под простыней ее рука лежала между ног. Она чувствовала влагу на своих шортах, нервное трепетание там, где ткань натирала ее промежность. Когда она раздвинула бедра и пошевелила пальцами, клитор запульсировал.
Дерьмо.
Вэл прерывисто вздохнула, ненавидя себя за свою слабость, когда просунула дрожащие пальцы под пояс. «Ты больна, — сказала она себе, выписывая тугие, сердитые круги между бедер. — Ты так же больна, как и он».
Но стыда было недостаточно, чтобы помешать ей кончить. В полубессознательном состоянии, погруженная в жужжащую тишину, настолько полную, что она, казалось, заглушала тихий скрип пружин кровати и ее собственные приглушенные вздохи, Вэл почти забыла, что мозг, казалось, так решительно настроен на то, чтобы она запомнила, когда удовольствие поглотило ее.
Откинув голову назад, закрыла глаза, движение руки замедлилось.
Почти.
Жар охватил ее, как лесной пожар, оставляя тлеть, когда ее чувства были уничтожены одно за другим. Она тихо задыхалась, невидящим взглядом уставившись в потолок. Волосы у нее на затылке слиплись от пота. Ее соски затвердели и болели под липкой, пропитанной потом майкой. Она пощипала их, прежде чем обхватить свою грудь и сильно сжать, и задрожала, как свеча, готовая погаснуть.
(Твой ход)
В шахматах белые преследовали, оставляя черным решать, сражаться или бежать.
Она, играя черными, убежала, но почему-то ее побег никогда не казался достаточно далеким или быстрым. Неважно, сколько раз Вэл начинала все сначала, она всегда возвращалась к началу.
С ним.
(Если ты побежишь, я буду преследовать)
«О боже, — подумала она, опуская руку. — Что со мной не так?»
Но она знала. Глубоко внутри, в почерневших тайниках того, что осталось от ее души, Вэл знала. Это был он. Всегда он. Отравляя ее, как яд, которым она не могла насытиться. Прошлое, настоящее и будущее. Все сводилось к нему.
(Шах и мат)
***
Когда проснулась, солнце уже взошло, и она слышала, как внизу шумят ее родители. Вэл оглядела свою комнату, которая находилась в странном состоянии неопределенности. Девичьи безделушки юности и более скромные вещи ее ранней взрослости. Вещи из ее общежития все еще лежали в коробках. Она не могла заставить себя распаковать их, опасаясь, что процесс приведет к распаковке не вещей, а ее проблем с психикой.
Она должна была чувствовать себя в безопасности здесь, в комнате своего детства, но воспоминания давили на нее, как движущиеся стены, угрожая раздавить своим ужасным весом. Она больше не разговаривала с улыбающимися друзьями на этих фотографиях, а ее пыльный велосипед и слишком маленькие походные ботинки остались реликвиями бесстрашной девушки, которой она больше не была. Даже одеяло с розами на ее кровати — желтое, ее любимый цвет — приобрело зловещий смысл.
Чувствуя стыд, Вэл сменила одежду, в которой трогала себя, натянув старую ночную рубашку и махровый халат.
Солнечный свет лился сквозь эркерные окна кухни, ловил пылинки и искрил их, как золотые и серебряные вспышки. Запах кофе был сильным, привлекательно смешиваясь с запахом жареного бекона. Ее мать стояла у плиты, переворачивая кухонные принадлежности, хотя и оглянулась через плечо на звук шагов Вэл, робко улыбнувшись.
«Раньше она никогда не была так осторожна со мной».
— Доброе утро, — сказала ее мать все тем же чересчур вежливым, жизнерадостным голосом. Тот, который она использовала для общения с гостями и людьми по телефону. — Как ты себя чувствуешь? Хорошо спала?
Вэл выдавила из себя жалкую попытку улыбнуться.
— Да.
Рука ее матери замерла над сковородой.
— Никаких кошмаров?
— Нет, — Вэл выдавила из себя это слово. — Никаких кошмаров.
Ложь.
— Замечательно, — обрадовалась ее мать. — Наверное, снотворное подействовало.
Вэл подумала о нетронутом пузырьке с таблетками на прикроватной тумбочке и почувствовала иррациональную волну гнева.
— Да, может быть, — согласилась она, складывая руки на груди поверх своего халата.
— Что думает доктор Шенкман?
— Я не знаю, мам. Я хожу к психиатру. Не экстрасенсу.
— Я просто спросила, Валериэн. — Ее мать вздохнула. — Мы переживаем за тебя.
Вэл осознавала, что ведет себя мелочно, но чувствовала себя достаточно расстроенной, чтобы ей было все равно. Сначала лекарство, теперь доктор. Думала ли ее мать о состоянии ее психического здоровья? Обсуждала это с другими? Неужели ее родители решили, что она сумасшедшая?
— Ну, а ты как думаешь? — огрызнулась она, боясь ответа.
— Я приготовила кофе. — Ее мать улыбнулась, как будто они обе снимались в рекламе, а кухня служила декорацией. Связь матери и дочери. Просто обычная семья, демонстрирующая здоровое хорошее настроение.
«Ты бы продолжила улыбаться мне, если бы знала, что я сделала? — Свет, казалось, потускнел, и Вэл вздрогнула, плотнее закутываясь в халат. — Ты бы все еще любила меня?»
В жизни существовало много вещей, вещей настолько ужасных, что Вэл верила, сделав их, можно потерять всякую любовь. Она была в равной степени уверена, что совершила некоторые из этих поступков, и, как бы отчаянно ей ни хотелось доказать обратное, она боялась, что права. Что она стала такой же ужасной, какой, казалось, ее считал весь остальной мир. Что ее невозможно любить.
Выключив плиту, ее мать спросила:
— Хочешь кофе?
«Ты любишь меня, мама?» — Вэл проглотила эти слова, слегка поперхнувшись ими, и сказала:
— Да. — Села за стол, заметив отцовскую газету и полупустую чашку. — Где папа?
— Снаружи. — Улыбка ее матери исчезла — первая заметная трещина во всем этом фасаде. — Ему нужно позаботиться о чем-то снаружи.
— О чем? — потребовала Вэл.
— Ничего страшного.
— Что опять те люди с краской?
Пауза.
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Действительно? — Вэл отодвинула в сторону свою нетронутую чашку, отчего жидкость опасно выплеснулась через край. — Почему бы тебе не позволить мне решить, о чем мне нужно беспокоиться? Потому что в последний раз, когда проверяла, я все еще живу здесь.
— Пей свой кофе, Валериэн. — Веселье исчезло, и Вэл подумала: «Я прогнала его».
Больше не в силах смотреть в глаза матери — «она тебя не любит» — Вэл уставилась на расплавленную коричневую смесь кофе и молока, которая кружилась в ее чашке, сердитый ответ кипел на языке, когда она пыталась сдержать слезы.
В прошлом месяце ее родителям пришлось подстричь газон, потому что люди продолжали поливать траву уксусом. «ШЛЮХА» было написано в умирающих коричневых стебельках вместе с другими оскорблениями. Теперь там остался только гравий и суккуленты.
Но это не сильно сдерживало детей с баллончиками и гранатовым соком. Каким-то образом стало известно, кто она такая и что сделал Гэвин. Убийства попали в газеты, и вина пала на нее, так как никто не мог его найти. От публики она получила не одну алую букву, а несколько. Она видела, как красные буквы стекали по их подъездной дорожке, как свежепролитая кровь, прежде чем ее отец вышел туда с перекисью. Убийца. Шлюха. Психованная сучка. Уродец. Слова могут ранить так же сильно, как лезвие.
И, говоря о словах, были телефонные звонки. Ужасные телефонные звонки. Только прошлой ночью кто-то сказал ей низким, грубым рычанием: «Эти девушки мертвы из-за тебя, чертова сука. Ты знаешь, что я хотел бы сделать с тобой, это оторвать твои сиськи и засунуть их тебе в пизду, чтобы ты, бл*дь, подавилась ими, пока я разрываю твою задницу на части».
