Мне страшно, мама. Мне страшно осознавать, что наступают моменты, когда я молюсь, чтобы ты пришла за ним. Забрала его, и он, наконец, прекратил эти мучения. Он достоин места на небесах. Достоин вернуться туда, откуда я его эгоистично заставила уйти. Вынудила бросить небо, а оно не запоздало с наказанием. Ненавижу себя за подобные мысли. Ненавижу, но и жить так больше не могу.
Должна ли я… Господи, я даже написать это не могу. Мама, почему тебя нет рядом? Ты ответила бы мне".
Рука замирает над строками. Не знаю, чего боюсь больше: того, что пишу двадцать лет письма на тот свет, и говорю с призраком матери, или того, что однажды, в такого же призрака превратится Леша. Тогда мне придется заводить два дневника. Кажется, я схожу с ума.
Закрываю блокнот, а отставив его на стопку книг, встаю из-за стола. Осматривая родные стены, чувствую, что я дома, но слишком далеко от Леши. Нет, тревога уже не так сжимает в груди. Я смирилась с тем, что ничего не изменить. Наверное, потому решилась приехать к папе не свой день рождения. Сколько их было в этих стенах? Наверное, все их я встретила здесь до встречи с Лешкой. А когда отпраздновала двадцати семилетие с ним, оно стало последним днем рождения, которое я отмечала. Потом все исчезло, как и мы.
Выдыхаю, пытаясь собраться с мыслями. Отец не позвал бы меня к себе, не будь это срочно. Он уже два года живет здесь, решительно отказавшись от профессорской квартиры в центре Киева.
— Да, Вадим. Конечно, она согласится. Проходи.
Расслышав стук дверей и папин голос, я быстрее спускаюсь вниз, у лестницы встречая заинтересованный взгляд смутно знакомого мужчины. На нем обычный костюм, я бы сказала, купленный еще в девяностых, и простой плащ. На вид гостю примерно столько же, как и отцу. Возможно, они коллеги, и потому я помню этого человека.
Спустя мгновение, предположение подтверждается. Отец представляет гостя:
— Милая, возможно, ты помнишь моего давнего друга из института на Сахалине. Вадим Геннадьевич, вот уже пятнадцать лет работает в Париже, в Сорбонне.
— Вот почему вы показались знакомы, — немедленно отвечаю, с улыбкой кивая головой. — Я вас помню. Мы с отцом приезжали к вам после его экспедиции на Алтай. Вы же свекор Валерии?
— Да, это было слишком давно, Вера. Я рад снова видеть тебя. Ты выросла красивой девушкой, — Вадим Геннадьевич вновь осматривает меня, однако его взгляд потухает, как только встречается с папиным.
— Ну, что же мы стоим. Проходи, Вадим. Проходи, — отец пропускает гостя в дом, приглашая войти сразу в гостиную.
Повернув в сторону кухни и столовой, я на ходу решаю, чем угостить Вадима Геннадьевича. Торт так и стоит в холодильнике, а на столе не тронутой осталась бутылка с шампанским. Видимо, отец знал, что у нас будут гости. Взяв все с собой, захожу в гостиную, улавливая размеренный и спокойный разговор двух коллег. Папа шутит, рассказывая Вадиму Геннадьевичу о том, как вышел на пенсию. Их приглушенный смех успокаивает, и становится даже как-то легче. Будто я вернулась в то время, когда папа постоянно устраивал посиделки у нас в доме, приглашая половину кафедры на шашлыки, или просто на чай. Это были действительно незабываемые годы, о которых я уже мало что помню. Все унесла за собой трагедия Леши. Все исчезло и стерлось из памяти, будто она раскроила реальность пополам, заставив забыть.
— Доченька, присядь, — отец указывает на стул напротив, останавливая мои хлопоты у стола. — Вадим приехал не просто так. У него есть к тебе предложение.
Вскидываю брови в удивлении, не понимая, что могло понадобиться такому человеку от меня. Да, я закончила кафедру отца, получила геологическое образование, но не работала по специальности ни дня. Вернее, я могла бы работать, я любила свою профессию, но не успела. Ничего не успела, и с этим теперь остается только жить.
— Вера, я понимаю, что мое предложение несколько неудобно, в той ситуации, в которой ты находишься. — Он намекает на Алексея? Что происходит? — Дело в том, что я согласился помочь твоему отцу в просьбе вернуть тебя в профессию. Он уверен, что ты талантливый геолог, и можешь добиться большего…
— Простите, но об этом не может быть и речи, — пытаюсь тактично остановить мужчину, а сердце колотится, как бешеное.
Он хочет предложить мне жизнь, дать надежду, но я больше не хочу обманываться. У меня нет на это права.
Поднимаюсь, так же быстро вскинув руку со словами извинений:
— Простите, я должна ехать. Нужно успеть увидеться с мужем до вечернего обхода.
Разворачиваясь, я сбегаю, как трусиха. Вернее, пытаюсь, но меня останавливает холодный голос отца:
— Хватит. Остановись, Вера.
Его слова звучат холодно, резко, и жалят прямо в сердце. Я знаю, что ему больно видеть меня такой. Понимаю, что похоронила себя в тридцать, ради человека, который даже не понимает кто я. Лешка имени моего не знает, он букв не помнит, и не различает реальности. Папе это известно не хуже меня. Потому он и затеял эту встречу. Он хочет вырвать меня из рук иллюзии, в которой я поселилась, как в клетке. Хочет, чтобы я прекратила верить, что случится чудо, Алексей встанет на ноги, и я снова буду счастлива.
Папа трезво видит мир. Но это его мир, а мой уничтожен…
— Не проси меня отказаться от него. Это эгоизм, — стирая злые слезы с глаз, я поворачиваюсь к отцу. Вадим Геннадьевич вскидывает густые брови вверх, видимо понимая, что приехал зря. — Это предательство, папа. — Шепчу, пытаясь достучаться до него, но он внезапно выливает на меня ушат холодной воды.
— А я? Разве разрушить свою жизнь, на глазах отца — не предательство, Вера? Я, тогда, кто? Пустое место в твоей жизни? Я не для того растил тебя, не для того ждал твоего рождения, и не потому люблю тебя больше жизни, чтобы смотреть, как ты чахнешь у койки живого мертвеца.
— Папа, — вскрикиваю, расширив глаза от ужаса, но отец продолжает:
— Нет, выслушай меня, Вера, — он чеканит каждое слово так, чтобы я поняла его, чтобы, наконец, прислушалась. — Алексей мне как сын. Я был горд, что ты вышла замуж за военного. Я всем говорил, и продолжаю говорить, что мой зять лучший из всех, кого могла бы встретить и полюбить моя дочь. Но… он больше не с нами, Вера. Ты должна понять, что человек, за которым ты ухаживаешь больше не твой муж. Он прикован к больничной койке. Он не двигается совсем, не ест самостоятельно, не различает лиц и не помнит никого. Алексей почти мертв. И ты должна это признать, иначе погубишь свою жизнь, а она одна. Она одна, Вера. Больше такой не будет.
Испуг накрывает стремительно. Я хватаюсь за горло, а, не устояв на ногах, едва не падаю. Вадим Геннадьевич вскакивает со стула быстрее, чем отец успевает помочь. Мужчина приподнимает меня с пола, усаживая в кресло, а заглядывая в глаза, спрашивает:
— Вера? Вера, ты в порядке?
— Да, я в порядке. Я в порядке. Спасибо.
Папа опускается передо мной на корточки и шепчет:
— Поезжай в Париж с дядей Вадимом. Прошу тебя, Вера. Начни жить, — он с дрожью замирает, а обхватив мою ладонь, шепчет, сквозь скупые мужские слезы, которых не показывал никогда. — Я не брошу Алексея. Я слово даю, доченька, не останется он один. Мы обеспечили ему лучший уход. Поезжай, Вера. Пусть я буду эгоистом. Я виноват. Меня вини, если считаешь это предательством, но уезжай. Живи, Вера. Не убивай себя. Иначе твой старик ляжет с тобой в одну могилу.
Взгляд застывает так медленно, будто глаза высыхают. Отец плачет, когда я не могу проронить и слезинки. Не могу, все выплакала, а внутри сухо. Нет там больше ничего, и не будет, наверное, никогда.
— Мне нужно к Леше, — шепчу, а поднимаясь, замечаю обреченность во взгляде папы. — Сперва хочу его навестить, а следом поеду собирать вещи.
Отец быстро бросает взгляд на Вадима Геннадьевича, и только потом поднимается, чтобы обнять меня. Он дрожит, его руки не такие сильные, как раньше, но они настолько родные, что я проваливаюсь воспоминаниями в детство.
— Спасибо, милая. Спасибо, что послушала старика. Поедешь, развеешься, заведешь новых друзей. Начнешь работать. Тебе станет легче. Станет, милая.
