— Ты что? — обиженно сказал Андрей. — Сама же говорила!
Он вытащил ящик из перекошенного сарая, достал оттуда же обгрызенную фанерную лопату. За сараем, в самом глухом месте, со всех сторон окруженном покосившимися заборами, бурьяном, таким высоким, что верхушки торчали из сугробов в рост человека, принялся копать в снегу яму.
Алёнка время от времени помогала ему.
Андрей скреб и скреб, пока не доскребся до мёрзлой земли.
Снял мокрую шапку, утёр ею лоб и лицо.
Потом они перевернули санки с корытом, кое-как переложили окоченевший труп Джульки в простой деревянный ящик, в котором когда-то, наверное, хранились лопаты и тяпки. Наверное, тут когда-то жила большая и работящая семья.
Ящик они забросали сверху снегом, утрамбовали. Андрей осмотрел получившийся сугроб. Припорошил его снегом. Спрятал в сарай лопату, достал растрепанную метлу.
— А это зачем? — спросила Алёнка.
— Пойдем обратно — я следы замету.
Аленка вздохнула, но ничего не сказала.
Так он и сделал.
Замел снегом и калитку, так, будто никто в нее не входил.
Постоял.
— Ну, пошли, что ли…
Когда вышли с Японского и повернули к дому, где жила Алёнка, Андрей шмыгнул носом и тихо сказал:
— Я, вообще-то, думал, что у тебя получится.
— Что?
— Ну, что… Оживить его, что ли…
Он снова шмыгнул, подождал ответа.
Алёнка ничего не ответила. Махнула рукой на прощанье и побежала к дому. «А теперь, — думала она, — мне надо искать Тарзана».
Она не видела, что на перекрестке, возле колонки, сидели в снегу и смотрели на нее две собаки: одна большая, темная, с большой головой, другая — маленькая, рыжая, с хитрой лисьей мордой.
Когда ворота, скрипнув, закрылись за Алёнкой, собаки поднялись, как по команде, и побрели в сторону Китайского переулка.
Когда Бракин и Рыжая снова подошли к дому в Китайском переулке, Еж и Ежиха спали: свет в окнах не горел, и даже лампочка перед лестницей в мансарду тоже была выключена.
Бракин потянул носом знакомые запахи. И легко перепрыгнул через штакетник. Обернулся. Рыжая, всё еще тяжеловатая после Колиного обеда, перелезла следом.
Они запрыгали по сугробам палисада, обогнули дом сзади и подобрались к лестнице со стороны огорода. Бракин на секунду задумался: закрыл ли он дверь перед тем, как уйти? И тут же вспомнил: лапой ключ в замке не повернешь.
Скачками поднялся по крутой лестнице, поскреб дерматиновую обивку тяжелой двери. Рыжая стала ему помогать: вцепилась зубами в край обивки, порыкивая, тянула рывками.
Дверь подалась, а потом и отворилась с тягостным скрипом.
Бракин ещё не знал, что ему предстоит сделать, но чувствовал, что сейчас он должен быть здесь, дома.
Он вбежал в мансарду, стуча когтями по полу. Покрутился, обнюхиваясь, потом подбежал к столу, поднялся, уперевшись лапами в столешницу и уставился в окно.
В окне поблескивали звезды.
Но вот облако сдвинулось, и из-за дымчатого края показался лунный серп.
Бракин взвизгнул от радости. Он глядел на серп, появлявшийся величественно и неотвратимо, и сияние его проникало в самую душу Бракина.
Он стал вытягиваться, расти вверх. Он даже не заметил, куда девалась шкура, — словно её и не было.
Он очнулся, только когда Рыжая залилась отчаянным испуганным лаем. Тогда он обернулся.
Ощетинившись, оскалив лисью морду и припав животом к полу, Рыжая отползала к дверям.
— Фу ты, — сказал Бракин своим собственным голосом, который показался ему странным и неестественным. — Рыжик, ты куда?
Рыжая подпрыгнула от неожиданности, зарычала, но тут же снова испугалась, повернулась и опрометью бросилась к двери. Бракин прыжком опередил её — благо, мансарда была маленькой, — и успел захлопнуть тяжелую дверь. Рыжая откатилась в сторону, испуганно повизгивая, сжимаясь в комочек.
Бракин включил свет. Огляделся. Всё здесь оставалось так, как и было, когда он уходил. Разобранная постель, простыня свешивается до пола, на столе засохшие объедки. Видимо, Ежиха, как обычно, даже не заметила его отсутствия.
Почувствовав страшный голод, Бракин включил чайник, сполоснул свою единственную кастрюльку и заварил сразу четыре пакета китайской лапши.
И только когда взял ложку и начал, торопясь и не жуя, глотать обжигающий суп, вспомнил о Рыжей.
Оказывается, она уже освоилась с его новым обликом. Обнюхала голые ноги (Бракин всё ещё был в трусах), и уселась рядом, глядя умильными глазами на хозяина. Она уже сообразила, что хозяин по желанию может превращаться в кого угодно, и это было для её маленького умишка вполне естественно.
Бракин достал с полки металлическую чашку, щедро налил в нее лапши, поставил на пол.
— Ешь!
Рыжая понюхала. Лапша была горячей, но пахла соблазнительно. Она стала ходить вокруг чашки кругами.
Поев и запив холодной водой, Бракин бросил на пол у кровати старый свитер, в котором ходил по дому. Сказал Рыжей: «Спи!».
Залез в кровать, с наслаждением потянулся, поворочался, зевнул. Дотянулся до выключателя. И тут же провалился в сон.
Лавров падал долго, так долго, что успел привыкнуть к отвратительным запахам, к невидимым во тьме пузырям, которые лопались и шипели, и даже к своей судьбе, — такой странной, зигзагообразной.
Потом, спустя долгое-долгое время оказалось, что он уже и не падает, и не летит, а просто плывет в черном потоке. И рядом с ним плывут множество собак. Никто из них не визжал, не гавкал, и даже не обращал внимания на Лаврова.
«Странно!» — подумал Лавров.
Поток сжимался, становился всё стремительнее, и Лаврову стало сначала просто тесно, а потом очень, чрезвычайно тесно. Уже казалось, что поток весь состоит из миллионов собак, каких-то странных, гибких, студнеобразных, как медузы. К тому же поток светился сине-зеленым светом, искры бежали по нему сверху, и, ныряя, исчезали в глубине.
«Очень странно!» — опять подумал Лавров.
Потом он начал задыхаться. И только тогда начал понимать, что происходит. «Господи! — впервые в жизни сказал он. — Господи, да ведь я — в аду!»
И когда совсем уже не стало воздуха, а ребра трещали, стиснутые мокрыми, неестественно длинными собачьими телами, Лавров с облегчением потерял сознание.
Он очнулся, когда стало легко и свободно дышать, и незнакомый лающий голос сказал на неизвестном наречии, которое Лавров почему-то прекрасно понял:
— Добро пожаловать в Кинополь!
Лавров открыл глаза. Перед ним возвышался бронзовотелый человек, голый, только в странной юбке с полукруглыми полами. Но самое странное было то, что у человека была черная собачья голова. Длинная вытянутая морда незнакомой, почти лисьей, породы. Человек не казался гигантом, и все же возвышался над Лавровым. И тогда Лавров понял, что сам-то он стоит на четвереньках, и под ладонями у него — холодные отполированные камни.
Лавров задрал голову, увидел темные своды и странную колоннаду — несоразмерную, из тесно стоящих квадратных массивных колонн.
— Кино… поль… — выговорил Лавров.
Псоглавец кивнул и вытянул руку, пролаяв повелительно:
— Становись в очередь!
Лавров послушно, на четвереньках, побежал по направлению вытянутой руки и увидел бесконечную вереницу согнутых существ, медленно двигавшуюся куда-то далеко-далеко, к смутно сияющему трону.
Целую вечность Лавров двигался в этой веренице, не смея оглянуться, видя перед собой кого-то темного, не совсем похожего на человека. Может быть, это была собака? «Значит, — уныло подумал Лавров, — я попал в собачий ад».
Мысль мелькнула и пропала. Очередь двигалась, и сзади слышался повелительный лай, подгонявший все новых и новых мертвецов.
Наконец свет приблизился. Лавров поднял глаза от липких от пота и крови каменных плит, и увидел бога. Он сразу понял, что это бог, хотя он не был похож ни на одного из известных ему богов.
Темнокожий, высокий, гибкий, в собачьей бронзовой маске на голове, с черным потоком волос, в ожерельях, браслетах, — он ласково касался каждого, проходящего перед ним. И тогда Лавров вдруг понял, кто это, хотя никогда не был силен ни в истории, ни, тем более, в мифологии. Это — Анубис, первый владыка Расетау. И вовсе не к нему движется очередь, а дальше, к другому трону, гораздо большему, из сияющего золота.
На троне сидел бог с удивительной диадемой на голове. Но бог не смотрел вниз, и выглядел, будто статуя.
Зато у его ног сидел длинный ряд полуголых служителей. У них были острые уши и подозрительные глаза. Они сидели, скрестив ноги, неестественно выпрямив спины. В руках у них были какие-то приспособления, и Лавров понял, что это, только когда очередь дошла до него.
Темнокожий служитель, не глядя на Лаврова, протянул руку. Рука свободно прошла сквозь камуфляжную форму, сквозь кожу, сквозь плоть. Лавров ощутил укол боли и страшный, волнующий холодок. Он внезапно понял: служитель вытащил у него из груди сердце, похожее на бесформенный комок потемневшего мяса, опутанного пленкой и жиром. Служитель положил сердце в чашу и стрелка весов заколебалась.
