Лидия попросила юношей дать ей пройти. Они встали, и она проскользнула мимо них, взглянула на охранника, кивнула ему, показала себе на низ живота, а потом на туалет. Он кивнул в ответ, и она пошла. А он остался где был.
Она заперла дверь, села на крышку унитаза и попыталась отдышаться.
Это не должно повториться. Никогда.
Забывшись, она вскочила и тотчас застонала: Дима Шмаровоз неплохо над ней потрудился. Она открыла кран, вода потекла, но она еще и дважды нажала на спуск. Потом подошла к мусорной корзине, здоровой рукой поднырнула под мятые бумажные полотенца и достала сверток.
Она узнала этот пакет, такой обычный, с логотипом ICA.[9] Она развернула его – все было на месте. Пистолет, взрывчатка, видеокассета и моток веревки. Она не представляла себе, каким образом, но Алене удалось сделать все, о чем она ее просила: добраться до ячейки 21 на Центральном вокзале, побывать в доме на улице Вёлунда, пройти мимо охранников, которые наверняка там были, и даже справиться с двумя запертыми дверями в подвале.
Она сделала свое дело.
Теперь настала очередь Лидии.
Белые халаты, которые носили почти все пациенты, сидели далеко не по фигуре. Длинный балахон, который достался Лидии, с самого начала был ей очень велик. Но она попросила, чтобы ей принесли халат еще большего размера, и теперь ее тело совсем затерялось в складках. Она достала из кармана медицинский пластырь и примотала к себе пистолет, с правой стороны грудной клетки. Взрывчатку и два запала она прилепила слева, а кассету и моток веревки пристроила у живота и прижала резинкой трусов.
Она в последний раз взглянула в зеркало.
Осторожно потрогала кончиками пальцев свое изуродованное лицо, провела ими по огромным синякам под глазами. Шею ей упаковали в специальный корсет, рука была загипсована.
Это никогда не должно повториться.
Лидия открыла дверь туалета, немного помедлила. Несколько шагов по коридору. Охранник повернулся к ней. Здоровой рукой она показала, что не хочет возвращаться на диван перед телевизором, а пойдет сейчас в свою палату и приляжет. Охранник коротко кивнул – понял. Она медленно пошла дальше и снова стала жестикулировать: приглашала охранника следовать за ней в палату. Он показал руками, чтобы она шла одна, но она продолжала настаивать: показала на него, на себя, потом на дверь в палату. Мол, пойдем, мне помощь нужна. Он наконец понял, пробормотал «о'кей», она улыбнулась и произнесла: «Thank you».
Войдя в палату первой, она выждала, пока он окажется внутри. И как только услышала позади себя его дыхание…
Все произошло очень быстро.
Все еще стоя к нему спиной, она дернула за пистолет и оторвала его от себя вместе с пластырем. Обернулась. Показала оружие охраннику.
– On knee![10]
Она показала дулом на пол: английский у нее был ужасный и с таким акцентом, что он мог не понять.
Он продолжал стоять перед ней. Он не мог решить, что делать. Эту женщину всего сутки назад доставили сюда без сознания. Одна рука у нее была в гипсе и на перевязи, а лицо все в синяках. В своем огромном халате она походила на испуганную птицу. Но она направила на него пистолет.
Лидия видела, что он колеблется. Она подняла руку. Она ждала.
Ей было всего девять лет.
Она вспомнила, как впервые в жизни подумала о смерти. К тому времени она прожила на свете каких-то девять лет, но человек в форме – такой же, как и тот, что сейчас стоял перед ней, – приставил к ее голове пистолет и закричал: «Заткнись! Заткнись!» А его слюна забрызгала ей все лицо. Папа дрожал, и плакал, и кричал, что если уж они за ним пришли, то вот он, берите, только хватит тыкать дулом в голову его дочери.
А сегодня она сама направила пистолет на человека. Ему в голову, точно так же, как когда-то держали под прицелом ее саму. Она знала, что при этом чувствуешь. Она помнила, как от подлого страха тебе скручивает кишки: одно движение, только одно – и вмиг расстанешься с жизнью. И никогда больше не будешь дышать, нюхать, пробовать на вкус, слышать, чувствовать… Так и не узнаешь, как с тобой все это произошло.
Она подумала о Дмитрии и его пистолете, который он держал у ее виска столько раз, что она и счет потеряла. Вспомнила его улыбочку – это была та же улыбка, что и у того спецназовца, тогда, в ее девять лет, и она же была у всех тех, кто наваливался на нее всем телом, овладевал ей, проникал в нее.
Лидия ненавидела их всех.
Она смотрела на охранника, который по-прежнему стоял перед ней, и отлично знала, что он сейчас чувствует, когда дуло почти утыкается ему в лицо. И она сжимала оружие крепче и крепче и молча смотрела на человека перед собой.
Он опустился на колени.
Он положил обе руки себе на затылок.
Лидия показала дулом, чтобы он повернулся к ней спиной:
– Aroundl Around!
Тут уж он больше не колебался. Он повернулся к двери, по-прежнему стоя на коленях. Она взяла пистолет половчее и ударила его рукояткой по затылку со всей силой, на которую вообще была способна.
Он упал лицом вперед и еще до того, как его голова коснулась пола, потерял сознание.
Она снова взяла пакет, как будто это был самый обычный пакет из магазина, и двинулась из палаты в коридор и дальше – к лифту. Он пришел через несколько минут. Кто-то вышел из него, не обратив на нее никакого внимания, и заспешил по своим делам.
Она ступила в лифт, нажала кнопку, которая немедленно загорелась.
Она ни о чем не думала, пока лифт вез ее вниз. Она знала, что будет делать дальше.
Когда лифт остановился, она вышла и зашагала по светлому коридору. Она шла в морг.
Йохум Ланг сидел на скамье в зале ожидания Южной больницы, когда мимо него прошла Алена Слюсарева. Он не обратил на нее внимания хотя бы даже просто потому, что никогда ее раньше не видел. Она не обратила на него внимания по той же причине.
Он сидел на скамье и пытался стряхнуть с себя апатию.
Давно он не уродовал кого-то из своих знакомых.
Пусть сам на себя пеняет. Он сам во всем виноват.
Ему нужно было всего пару минут, просто посидеть тут, привести мысли в порядок, понять, с чего это он вдруг так напрягся.
Хильдинг безуспешно цеплялся за двери лифта. Он рыдал и визжал, да еще звал его по имени.
Он же знал, что Хильдинг – жалкий нарик. Торчок. Что он будет ширяться, пока его тщедушное тело не перестанет справляться с нагрузкой. Что он за свои шприцы отсосет первому встречному. Но при этом у него не было ни врагов, ни ненависти, ни злого умысла – ничего этого и быть не могло в крови, смешанной с химией, которая подавляла все то, что сам Хильдинг боялся почувствовать.
Йохум вздохнул.
Что-то изменилось. В конце концов, то, что он знал, какие подонки его «клиенты», никогда ничего для него не значило. Вообще не имело никакого значения, когда они вот так рыдали и цеплялись за жизнь.
А ведь по-другому и не бывало.
Он сам во всем виноват.
Главный холл больницы был примечательным местом. Йохум огляделся. Кругом сновали люди. Одни ожидали, когда за ними прибудут санитары, чтобы отправиться в больничные отделения. Другие ждали выписки. Здесь никто не смеялся, потому что место это предназначено совсем для другого. Он в принципе не любил больницы. Тут он был уязвим, не чувствовал в себе привычной силы, он был словно голый, лишившись возможности распоряжаться чужими жизнями.
Он поднялся и пошел к дверям, которые открывались сами, когда к ним подходишь. На улице по-прежнему лило, лужи разлились и превратились в небольшие озера, из которых то тут, то там вырывались на свободу целые ручьи.
Слободан так и сидел в машине в нескольких метрах за автобусной остановкой, на стоянке такси, въехав двумя колесами на тротуар. Он даже не повернулся, когда Йохум открыл дверцу, потому что увидел его, еще когда тот только выходил из больницы.
– Черт, как долго-то, – произнес Слободан, не отрывая взгляда от ветрового стекла и поворачивая ключ зажигания. Йохум остановил его:
– Погоди ехать.
Слободан заглушил двигатель и наконец повернулся лицом к Йохуму:
– Ну что, блин?
– Пять пальцев, говоришь, и колено? Что за тариф такой?
– Столько стоит мешать наш товар со стиральным порошком.
Слободан становился шишкой. У него даже появились вредные привычки: например, громко вздыхать и взмахивать рукой, желая показать, что разговор его больше не интересует.
– И?
Йохум связался с этой гнидой еще до того, как права получил. Так что ему не очень-то нравилось, когда тот строил из себя начальничка, но он все-таки пересилил себя и не стал поднимать эту тему.
Ему просто надо было кое-что прояснить. Так. Чисто для себя.
– Он, короче, брыкался как лось, пытался в лифт меня затащить. А я ни в какую. Ну и колесо у него соскочило на лестницу. Он вниз туда и грохнулся со всей дури. С концами.
