— Ну, где вы там?! — долетел до нас из-за деревьев призыв Тимохи. — Полковник! Садись на броню!
Мы пошли на вопль танкиста, и через полсотни шагов я увидел разрушенную почти до основания часовню.
— Фамильный склеп господ Белявских, — пояснил Обрубков. — Прямой наводкой фугас долбанул в сорок втором. Снайпера гансы на крыше приковали. Пришлось богам войны снести его к едрене фене вместе с памятником культуры. Тогда с церквами не считались.
— Да и теперь-то не особенно, — пробормотал я, размышляя о своем.
Кто же он был, этот вепрь-призрак? Живое ли существо, или в самом деле исчадие ада? После всего прочитанного и услышанного я серьезно засомневался. Прагматические мои воззрения дали трещину, и она расширялась не по дням, но по часам.
— Куда прешь, салага?! — злобно гаркнул под моими ногами знакомый голос.
Старший из братьев маскировался по всем правилам зимней разведки. Семен лежал в самопальном окопчике у березы, выставив перед собой дуло короткоствольной винтовки. Облачен он был в грязный маскировочный халат когда-то белого цвета.
— А где Филя? — тихо спросил, появляясь сбоку от меня, Гаврила Степанович.
— На другом номере. — Старший Ребров сплюнул по ветру. — Градусов пятнадцать левее бери.
— Под часовней отверстие, — засопел, пристраиваясь рядом Тимоха. — Туда он шмыгнул. Хасана пустим или как?
— Ты спроси у него, — проворчал Обрубков. — Вдруг он тебя порекомендует?
Хасан уже сам, поскуливая, вертелся у подножия часовни. Но великого желания лезть в подкоп, судя по всему, не испытывал. Он скреб снег передними лапами и то бросался вперед, то вновь пятился.
— Думаю выкурить гада. — Семен вытащил зубами бумажную затычку из бутылки «Золотистого». — Лапника набросать и поджечь.
— Толково, — одобрил соображение Гаврила Степанович и не мешкая обратился ко мне. — Сергей, смени-ка Филю. Пусть сюда чешет. Да гляди, с ружьем не балуй. Тут и без тебя дураков полно.
— Ты не зарывайся, полковник! — услышал я за спиной, пробираясь между березами, бухтение. — Хоть ты и полковник! Мы тоже Прагу брали, верно, братан?
Филю я нашел быстро. Он особенно и не прятался. Просто сидел на расколотой могильной плите, положив дробовик на колени и наблюдая за часовней. При виде меня лесничий как-то сник.
— Подменю, — сказал я, присаживаясь около. — Тебя Степаныч требует.
Великан вскочил на ноги, точно ужаленный. Сидеть ему со мной, полагаю, было не очень приятно.
— Зла-то не копи, — процедил он, глядя в сторону. — Я мимо целил. Хотел бы убить — убил бы.
— А ты и хотел, — отозвался я мстительно. — Очко заиграло, вот и смазал.
Ничего не сказав на это, лесничий побрел к отряду.
Некоторое время я сидел и наблюдал, пряча нос в воротник тулупа, как темные фигурки мечутся от леса к часовне. Потом потянуло дымом, затрещала куча хвойных веток, наваленных у норы под фундаментом. Мой кровожадный пыл улетучился еще прежде. Осталось лишь болезненное любопытство.
Фигурки охотников разметались полукольцом вокруг источника дыма, перекрывая вепрю все возможные пути отступления. Обрубкова среди них я не заметил. Вскоре из-под часовни раздался ужасный рев. Я, помню, опять задрожал и выронил ружье. Только я успел заметить огромную темную массу, выползавшую из дыма, как ударила беспорядочная пальба. Горбатая фигура дернулась и застыла посреди прогоравшего лапника. Я, подхватив на бегу оружие, кинулся к часовне. Когда добежал, остальные уже стояли над убитым. Я сразу понял, что это человек. Ребров-старший стволом винтовки перевернул убитого на спину. Всклокоченная борода Ахмета не могла скрыть его звериный оскал, а мертвые зрачки татарина смотрели в ночное небо.
— Мудянка вышла, — сняв танкистский шлем, признал Тимофей коллективную ошибку.
Невольно я поднял взгляд туда, куда устремил его убитый. Над нами висел ковш Медведицы. Быть может, Ахмета просто мучила жажда перед смертью.
— Ну? — Семен Ребров осмотрел присутствующих. — Кто, черти, в люк полезет?
Хасан лег на брюхо, намекая, что это будет не он. Филя крякнул и расстегнул набухший от влаги полушубок. Но я уже собрался. Я уже решил, что настал мой черед показать себя с худшей стороны. Худшей стороной человеческой натуры — или, скажем, одной из таковых — я заносчиво считал героизм. Герои всегда казались мне подозрительными: вокруг них гибло слишком много народу. Пока братья Ребровы обсуждали, пройдут ли плечи моего соперника в лаз, я уже скользнул на животе в зияющее под часовней, провонявшее горелой хвоей жерло. Проехав головой вперед метра четыре, я упал на битые кирпичи.
— Лови фонарь! — крикнули сверху.
Зажженный фонарь ударил мне по темени и погас. Я нащупал его в темноте, встряхнул, и тусклый луч, питаемый севшей батарейкой, побежал по углам склепа. Вместе с ним путешествовал ствол моей «вертикалки», тогда как указательный палец мой, слегка притопив спусковой крючок, застыл в напряжении. Когда я в последнюю почему-то очередь осветил пространство прямо перед собой, мне стало даже еще хуже, чем расстрелянному татарину. В ту секунду, по крайней мере, я готов был с ним поменяться. Потому что у ног моих, скорчившись в неестественной позе, лежал Никеша с перерезанным горлом.
— Бросайте веревку! — прошептал я, попятившись к лазу.
— Что? — окликнул меня сверху Тимоха. — Что видно?
— Веревку бросай! — заорал я дурным голосом. Веревка была мне сброшена одним концом. Повесив ружье на шею, я обмотал веревку вокруг себя трясущейся правой рукой и дернул, подавая сигнал к подъему. Ответственность за мое страхование, как я сразу понял, взял на себя Тимофей, поскольку через миг он рухнул рядом со мной на четвереньки, зарывшись лицом в битый кирпич.
— Озверел?! — Отплевываясь, Тимофей поднял голову и замер. — Хрена себе! Никеша! А где кабан?!
Луч фонаря, зажатого в левой моей руке, как захватил Никешу, так больше и не выпускал его. Стало быть, ни в какой район его не отвозили. Паскевич просто сдал Никешу Реброву-Белявскому с его нукером. А я — помог. Сколько они пытали бедного дурачка? Дней пять прошло.
«Ах, какой же я подлец!» — прикусив до крови запястье руки, я глухо застонал.
— Я приехал закрыть это дело, и я это дело закрою! — Следователь Пугашкин энергично рассек воздух ребром ладони.
Так, по армейским воспоминаниям Сани Угарова, лихие десантники в «учебке» рубили на показательных выступлениях подпиленные кирпичи. Проверяющий оставался доволен. Битье кирпичей и укладка парашютов на скорость, по утверждению моего товарища, были главными факторами боеготовности советских ВДВ. Позже, когда Угарова с ограниченным контингентом войск забросили в «дружественный» Афганистан, разумеется, изменились и факторы. Но первые полгода секундомер проверяющего неизменно фиксировал уставной норматив, и в соответствующей графе выставлялась отметка «хорошо».
— Отчего ж «хорошо»? — интересовался я по наивности. — Отчего не «отлично»?
— Потому что совершенству нет предела, старичок, — снисходительно отвечал Саня, прикладываясь к бутылке «Возьми зубами». — На борту нас, разумеется, ждал запасной комплект. Сумасшедших таких не родилось, чтобы с «нормативными» парашютами сигать. С ними только затяжную часть прыжка можно было исполнить.
«Возьми зубами» — как мы окрестили, с учетом техники открывания пластмассовой пробки, дешевое грузинское вино «Вазисубани» — распивалось непосредственно перед вечерними лекциями в детском саду, примыкавшем к старому зданию МПИ.
После двух семестров Саня бросил наш факультет, а поступил на филологический уже по возвращении из Афгана. Взгляды его на будущую профессию советского редактора претерпели эволюцию. «Все, что пишет наша пресса, вообще в правке не нуждается, — пояснил мне Угаров свой поступок. — Редактировать этот маразм — значит придавать ему известную степень достоверности. Если бы содержание „основополагающих“ идей соответствовало форме подачи, народ, быть может, скорее осознал бы всю степень абсурда здешней жизни, сотворенной лишь для того, чтоб уравнять шансы умных и дураков. Так что я умываю руки хозяйственным мылом. Отныне мой удел — литература девятнадцатого века. Даже восемнадцатого. Когда парижские бляди еще не заразили дурной болезнью под названием „равенство“ бригаду сопливых победителей в офицерских мундирах».
«Укладка парашютов и битье кирпичей…» — Глядя под ноги, я машинально ворошил носком валенка пыльные осколки и вспоминал справедливый, по сути, монолог Угарова.
Народу в склепе набилось, считая новопреставленных Никешу и Ахмета, занесенного по распоряжению следователя сюда же, девять душ. Спертый воздух, пропитанный запахом крови, становился нестерпим. Но Пугашкин, до окончания, как он выразился, «перекрестного допроса и подетального восстановления картины», приказал всем оставаться на местах. Сам он воспользовался ватными тампонами, отчего его ноздри хищно раздулись. Допрос, исполненный пристрастия и коварных подвохов, кое-как близился к завершению. Осталось реконструировать «картину».
