– Действительно…
– А рассказать другим они могли?
– Хотите сказать, что на квартиру жены можно было выйти и без Матвея Ивановича?
– Похоже, фрески не дают спать спокойно не только нам. Кто-то добирается до последних их следов, – мрачно вставил Макарий. – Думаю, все со мной согласны, что эти следы желают стереть.
– Все время, вплоть до сегодняшнего утра, мы с Варей были вместе, – вздохнув, произнес Матвей. – У нас круговая порука. Мы никому не звонили и о вас, Олег Викторович, не рассказывали. Так уж получилось. Доверять или не доверять нам нужно обоим сразу…
– Да понятно, дело молодое, – улыбнулся фотограф. – Я же не слепой, я видел, что вы на эту девушку смотрите как кот на сметану.
Пока Матвей раздумывал, стоит ли ему обижаться на это замечание, архимандрит Макарий увел разговор в сторону.
– Я в неменьшей степени должен быть под подозрением. Ходил к Иваницкому сразу после вас, расспрашивал о вас в Союзе журналистов…
Макарий сам настоял на участии во встрече. После того как Консельеро заставил его писать докладную записку и отстранил от расследования, дознаватель нашел отца Иоанна и заявил, что считает себя обязанным разобраться с делом о пожаре. Матвею были не до конца понятны его мотивы – то ли Макарий считал себя каким-то образом виновным в смерти Иваницкого, то ли его не оставляло чувство вины за что-то случившееся в прошлом, в той же Чечне, чувство вины, которое он не смог одолеть даже с помощью Церкви. А быть может, он поступал так принципиально вопреки Консельеро и подобным ему людям в церковной иерархии. Добродетель послушания в нем явно страдала. Шаг Макария мог иметь серьезные последствия для него – но именно поэтому дознаватель был настроен решительно.
Отец Иоанн, получивший странный карт-бланш на расследование причин пожара, некоторое время колебался, раздумывая, нужен ли им такой союзник. И согласился лишь при условии, что отныне они будут действовать с открытыми картами.
Фотограф с сомнением выслушал сообщение Матвея, что тот придет на встречу не один. И лишь узнав, что будет говорить с человеком, который видел Иваницкого незадолго до его смерти, согласился.
– С другой стороны, здесь вопрос не столько подозрений и недоверия, а скорее логики. Зачем Церкви сжигать собственный храм, простоявший столько столетий целым и невредимым? Если при советской власти забыли о том, что там изображено, то раньше-то знали. И как-то терпели.
– Одно дело – Церковь, другое – вы, – ответил Макарию Олег Викторович.
– А я и был представителем Церкви. Да и сейчас я из Церкви. Вот и отец Евпатий тоже. Я не просился расследовать дело, меня выбрали просто потому, что посчитали достойным. У меня нет никаких личных мотивов красть фотографии или негативы. Представьте, какова должна быть вероятность того, что изучить причины пожара направили человека, этот пожар вызвавшего! Поймите, я хочу быть честен перед Богом и перед собой. Мне нужно разобраться во всей этой истории. Я думаю, она касается не только искусствоведов и даже не только Церкви. Она касается всех. Не разобравшись, мы и дальше будем жить в неведении. А мне страшно не знать – был конец света или все же нет.
Макарий говорил без всякого пафоса, но именно поэтому от последних его слов у сидевших рядом с ним мужчин по спине пробежали мурашки.
Макарий рассказал о встрече с Иваницким. Искусствовед был встревожен и находился в отвратительном настроении. Он сказал архимандриту, что ему надоело рассказывать о фресках, которых, как выясняется, уже не существует, и поначалу не хотел пускать того через порог. Макарию пришлось ссылаться на патриарха, на ценности русской истории и искусства.
– Сейчас я уже и не помню дословно, что нес тогда. Он пустил меня в квартиру крайне неохотно, не предложил чаю, а просто усадил в кабинете на стул и стал молча смотреть на меня: чего, мол, надо? Сейчас я почти уверен, что у искусствоведа до меня побывали не только Матвей с Варей. Отсюда его раздражение.
На столе у Иваницкого лежали несколько книг. Архимандриту удалось прочитать названия двух из них: это были еще дореволюционные издания древних ересиологов – христианских авторов, писавших против основателей различных еретических сект и учений. Что он там искал, теперь уже не узнать никому.
Иваницкий крайне скупо поведал Макарию грустную историю о неизданном альбоме, но в пересказ того, что было изображено на фресках, вдаваться не стал.
– Он сказал: «Я искусствовед, а не историк религии. Меня больше интересовало не то, что изображено, а то, как». Он явно уходил от ответа. Когда же я спросил, где хранятся снимки, которые делались во время работы над альбомом, он деланно засмеялся и произнес: «Молодой человек, столько лет прошло! Нет уже никаких снимков. Все выброшено на помойку и забыто». О вас, Олег Викторович, он так ничего и не сказал.
– С нами он был немногим более открытым, – произнес Матвей.
– И все же я уверен, что кто-то успел побывать передо мной и напугать его. А после меня пришел еще раз.
– Эх, Пал Палыч, друг мой сердешный, – покачал головой фотограф. – Происходящее мне нравится все меньше, но в милиции, боюсь, наш рассказ сочтут бредом сивой кобылы.
– До той поры, пока нам не удастся взять языка, – усмехнулся Матвей. Он вспомнил о странном нападении на них с Варей и размышлял, не связано ли оно с тем же делом.
– Для того чтобы взять языка, нужно идти в поиск, – сказал отец Евпатий. – Идти нам некуда, поскольку линия фронта в нашем деле отсутствует.
– Тогда нужно взять пленного, – улыбнулся теперь уже фотограф. – И я даже догадываюсь где.
Так и получилось, что они оказались в квартире Олега Викторовича. Все сошлись во мнении, что потрошить квартиру фотографа будут именно сегодня – «пока еще есть шанс, что Олег Викторович не опомнился, а фотографии и негативы еще не перепрятаны или не переданы органам», – сказал отец Евпатий. Иоанн потребовал, чтобы на встречу с фотографом сына сопровождал именно он. Сам настоятель вернулся в Алексеевскую: для всех внешних наблюдателей он должен был находиться вне всей этой истории, словно и не интересуясь ею. Если кто-то за ними следил, это по крайней мере должно было заставить его разделить силы. А если никто не следил – успокоить служителей его церкви, которые уже несколько дней оставались под началом одного Нахимова. Славившийся своим умением «решать проблемы», церковный эконом без присмотра мог наломать дров. Особенно в последний год.
Отец Евпатий решительно воспротивился тому, чтобы они все разом отправились к фотографу.
– Если в вашу квартиру сразу войдет несколько мужчин, взломщики не придут – ни сегодня, ни когда-либо еще. И пленный нам не светит. Поступим по-другому. Возвращайтесь домой. Отпустите жену – она и так уже, наверное, потеряла все нервы, сторожа ваши богатства – а у нее самой дома развал после посещения наших друзей. Сделайте единственную вещь: поднимитесь на пятый этаж и откройте лаз из вашего подъезда на чердак. На чердаке много голубиного помета?
– Голубиного помета?
– Ну да. На чердаке живут голуби. Если на чердак никто не лазит и его не чистят, там скапливаются тонны засохших испражнений «птицы мира». В этом случае, когда открывают лаз на чердак, вниз сыпется куча мусора, убрать которую не просто.
– Чердаки совсем недавно проверяли пожарные и кто-то еще из местной администрации. Думаю, ничего вниз не посыпется.
– Домофон только на вашем подъезде?
– Да.
– Тогда открывайте лаз и ждите. Мы заявимся вскоре после вас. Но войдем через другой подъезд.
Евпатий ловко срежиссировал их уход из «Макдональдса». Вышли по двое через два разных выхода. Потом и эти двойки разделились. Следуя инструкциям отца Евпатия, каждый из четверки – более или менее умело – постарался оторваться от возможных наблюдателей.
Встретившись у ближайшей к дому Олега Викторовича станции метро, Матвей, Макарий и Евпатий осторожно, сделав большой крюк и совершая все необходимые телодвижения, требуемые наказами ФСБ при угрозе слежки, добрались до дома фотографа.
Евпатий открыл дверь крайнего из подъездов. По очереди они зашли внутрь. Матвей поднялся на пятый этаж последним: лаз на чердак был уже вскрыт отцом Евпатием: на полу валялась перекушенная клещами дужка от замка.
Матвей поднялся по вмурованным в стену ступеням к темному зеву люка, взялся за края лаза и, подтянувшись, забрался на чердак. Рядом с ним мелькнуло мутное пятно фонарика.
– Свои, – прямо перед Матвеем появились темные фигуры Евпатия и Макария. – В какой подъезд нам надо?
Фотограф их не подвел. В другом конце чердака был виден отсвет от открытого люка. Троица благополучно добралась до него и спустилась вниз. Подумав, Евпатий вытащил из кармана кусок проволоки и, закрыв люк, замотал для верности дужки, на которых висел замок. Поскольку освещение в подъезде было скупым, открывал кто-то лаз на чердак или нет, с первого взгляда определить было трудно.
