Сейчас он читает мне отрывок про гигантских трубчатых червей, на них даже смотреть страшно – это такие огромные, липкие, трубчатые куски плоти, длиннее человеческой руки. С одного конца у червя рот, а с другого попа, но только специалист по подводной жизни или другой червь может разобраться, где что. Трубчатые черви живут в океане на глубине четырех километров, где полно всякой отравы. Там происходит такое, чего не бывает на земле. Там есть жизнь, даже в тех местах, где ее быть не должно, потому что в этом же смысла нет, что живое существо может питаться отравой. Но для трубчатого червя это не отрава. Он совершенно привыкший, он там родился, и если его забрать оттуда, он даже может умереть.
– Смотри-ка, – произносит Густав.
Доктор Даннаше вдруг замолкает, и слышно, как книга падает на пол, а он за ней даже не нагибается.
– Вот твой шанс, – говорит Густав. – Ты знаешь, как надо поступить, мой маленький джентльмен. Сделай это сейчас. Пока можешь. Он ничего не почувствует.
– А ты мне поможешь?
– Не могу. Мне нужно покинуть тебя на секундочку, мой маленький джентльмен. Ты должен сделать это сам.
Он уходит в угол – в этой комнате все кругом белое – и начинает кашлять, кашлять и кашлять, пока не выкашливает кровь с мокротой. Густав наблюдает за мной из угла, а я делаю то, о чем мы с ним думали, но не говорили. Потому что если скажешь, ничего не выйдет.
* * *
Жаклин, как и обещала, ухитрилась уговорить Натали Дракс не возвращаться в больницу. Я ушел в кабинет и допоздна просидел с лионским докладом. Софи снова уехала на девичник с супругой Водена и еще целым выводком подруг – они друг друга поддерживают или что там делают женщины, когда злятся на мужей. Мне не хотелось тащиться по жаре через душную оливковую рощу и являться в пустой дом и я, потерянный и в тревоге, отправился в палату к своей молчаливой ватаге.
Дежурная сестра доложила, что Изабель снова очень активна: я посидел возле девочки, подержал ее за руку. Когда Изабель привезли сюда, ногти у нее были обгрызены до мяса, а теперь стараниями Жаклин стали длинные и изящные, аккуратные и покрыты лаком. Ни дать ни взять спящая красавица. Изабель шевельнулась, на мгновение открыла глаза, зевнула и опять впала в ступор.
Я немного поболтал с Изабель, поделился наблюдениями о нашем новом физиотерапевте Карин, которая мне понравилась, а потом стал кататься на кресле от кровати к кровати, проверяя остальных подопечных. Наконец дошла очередь до Луи Дракса. Я смотрел на его мягкие восковые щеки, длинные темные ресницы, слегка приоткрытый рот. Я погладил его волосы, густые и блестящие – кажется, он уже успел у нас обрасти. Мальчик лежал неподвижно. Сегодня посижу с ним. Ради его матери, ради женщины с милым, грустным лицом, что поселилось в моей душе и смущает меня, я постараюсь быть хорошим врачом. Побуду рядом, расскажу ему, куда он попал, как мы пытаемся помочь ему – может, даже смогу достучаться. Луи совершил подвиг, он так старался вернуться. Даже произнес короткую, поразительную фразу. Такие необыкновенные вспышки не являются ниоткуда. Не исключено, что сознание Луи живее, чем я смел надеяться или воображать.
В палате тихо, лишь Изабель время от времени шевелится, тихонько постанывает. Из всех моих пациентов она самая активная, и у нее больше всех шансов выздороветь. Медсестры говорили, что после приезда отца у нее сменился цикл сна и бодрствования – такие вещи редко бывают совпадениями. Может, мы вот-вот что-нибудь увидим.
Я был все еще на взводе, поэтому принял валиум и устроился поудобнее в кресле. Я читал Луи книжку «La Planète bleue», которую достала мне Софи. В детстве я тоже любил Кусто и читал подобные книжки. Но я очень устал, голос мой слабел и затихал, но я продолжал читать про жизненный цикл весьма неприятного глубоководного обитателя, трубчатого червя. Как книга упала на пол, я не помню.
Вряд ли я спал долго – казалось, прошли какие-то секунды, – и я мучительно вздрогнул и проснулся. Мне снился кошмар. Огромный червь вползал в недра моей френологической карты, и вся она была обмотана кровавыми бинтами. Нелепый и очень правдоподобный сон – из тех, после которых, очнувшись, спрашиваешь себя, точно ли спасся. Я развернул кресло, резко встал; услышал, как на посту встрепенулась дежурная медсестра. Я напугал ее.
– Простите, – сказала она, прокравшись ко мне на цыпочках, – но вы меня так перепугали. Вы спали очень крепко.
– Который час?
– Половина пятого. Надо было разбудить вас раньше, но я не решилась.
– Но почему? Я и не думал, что уже так поздно.
– Простите, просто… пару часов назад вы ходили во сне, а я слышала, что не рекомендуется будить…
– Что? – Меня обдало сначала жаром, а потом очень медленно – холодом. – Куда я ходил?
– Я не знаю, но вы ушли из палаты. Где-то около двух. Я подавала больной утку, а потом заваривала tisane[44] в кухне. Когда я вернулась, вы уже шли по палате к Луи. Я решила, что вы проснулись, окликнула, но вы не ответили и посмотрели так странно. Тут-то я и сообразила. Я вас отвела и усадила в кресло, а вы так и не проснулись.
– Какая дикость. А глаза у меня были открыты?
– Да, но они были такие… невидящие. Вы были… вы были как слепой, мсье Даннаше. Совсем слепой.
Кому охота давать слабину, тем более – при подчиненных. Медсестра Мари-Элен Шайо смотрела на меня в тревоге; я поблагодарил ее, сказал, что она поступила правильно, абсолютно правильно, как советуют в любом учебнике. Я попытался пошутить, но на душе кошки скребли. Что спровоцировало? Неужели я регрессирую?
Пытаясь выжать хоть каплю смысла из своего полусонного состояния, я выпил пару таблеток парацетамола, еще раз поблагодарил сестру Шайо и вышел в ночь. Теплый воздух после прохлады больницы меня потряс: остатки дневной жары давили на плечи. Оливковые деревья жутковато светились в свете почти полной луны, ботинки покрылись росой в отблесках звезд. Я оглянулся и посмотрел на холм, где распласталась больница. Кажется, она никогда не сияла так ярко, и светящийся ореол вокруг нее размывался по краям, плавно растворяясь в ночи. Словно и не больница вовсе, а храм, святилище, где живут чудеса, потому что их там творят. Но в кои-то веки эта мысль не утешила меня. Я вдыхал ароматный густой воздух, пытаясь очиститься от миазмов, что меня заразили. Но они словно поселились в легких, проникли под самую кожу. От усталости кружилась голова.
Дома Софи проснулась и заворочалась под простыней, тихая, горячая. Кондиционер в спальне сломался еще в прошлом году, и мы обходились вентилятором: сейчас он лениво гонял жару по комнате, не охлаждая.
– Как повеселился? – пробормотала Софи.
– Я был в больнице.
– Просвещал мадам Дракс? – Софи зевнула. – Утирал ей слезки? Тебя возбуждает, что ты и только ты способен спасти ее сына?
У меня не было сил спорить. Я был отупевший и разбитый.
– Мне нужно поспать.
– Я тебе постелила в соседней комнате.
Я устал, мне было не до бесед о моих правах, хотя ее тело могло бы меня успокоить, как успокаивало всегда. Мне хотелось рассказать ей, что сегодня я ходил во сне, но что-то – помимо ее раздражения – остановило меня. Что это было, я понять не могу. Не могу, и все. Я себя не понимаю и в лучшие времена, а в те бурные расплавленные дни после припадка Луи я себя вообще почти потерял.
Спал я плохо, и те крохи сна, что мне перепали, подарили мне полную противоположность отдохновению. Утром на работе мы с Ги сделали томографию мозга Луи: мы повторили ее дважды и сравнили результаты. Я ничего не понимал. Такого не должно было произойти. Это физически невозможно, решили мы. В этом нет никакой логики. Луи физически не мог встать, как и не мог воскреснуть в Виши.
– Все равно запиши, – сказал Воден. – Кто его знает. Но мать волновать не надо.
Тут он был прав; после недавней истерики Натали я начинал опасаться за ее психику. Сейчас лучше не поддерживать ее иллюзий, будто сын ее – «ангел».
– Люди, находящиеся в коме, все же реагируют на окружение, – объяснял я Натали чуть позже. Она вернулась к постели Луи покаянно, однако в глазах поселилось тихое отчаянье. И страх. Да, она чего-то боялась. Не вспыхнувшей ли надежды? Я и такое видал в жизни. Даже под загаром было видно, что Натали мертвенно-бледна, как и вчера, словно из нее выкачали остатки крови. Сегодня она была без косметики, и я заметил морщинки под глазами. Худая, болезненная – может, предложить ей обследоваться? – Когда коматозных больных переносят в новую постель, они иногда непроизвольно шевелятся, – сказал я как можно назидательнее. – Это ничего не значит. Не стоит обольщаться. Считайте, что это своего рода аномалия, не более того.
Почувствовала ли она, как неуверенно дрогнул мой голос? Или у нее такое безучастное лицо, потому что она где-то витает? В отказе, как выразился Филипп Мёнье.
– Паскаль, простите меня за вчерашнее, – сказала Натали тихо, испуганно. – Я просто была в шоке, понимаете? Я была так уверена, что он очнулся. Когда он заговорил…
