Уильям Айриш - Вальс в темноту

— Но…

— Это была ваша жена. И она чиста перед законом. Вы сами дали письменное разрешение на то, что она сделала. Мистер Симмс в банке показал мне подписанную доверенность. В такой ситуации, когда существует общий счет, жена не может украсть у мужа, равно как и муж у жены. — Он обернулся и с сожалением поглядел в окно. — Она может прямо сейчас пройти мимо нас по улице, и мы не сможем ее задержать, мы не имеем права и пальцем ее тронуть.

Дюран, подавленный, ссутулился.

— Значит, вы мне не верите, — решил он. — Значит, вы не верите, что за всем этим стоит какая-то грязная игра? Что из Сент-Луиса на свадьбу со мной отплыла одна женщина, а здесь на ее месте вдруг появилась другая.

— Мы верим вам, мистер Дюран. Мы вам безоговорочно верим. Позвольте мне объяснить: теоретически мы с вами полностью согласны; практически же мы и пальцем не можем шевельнуть, чтобы вам помочь. Даже если мы ее и задержим, то не сможем предъявить обвинения, не говоря уже о том, чтобы заставить ее возместить взятые средства. Пока что ничем не доказано, что имело место преступление. Вы поехали на пристань, чтобы встретить одну женщину, а вместо нее встретили другую. Сама по себе подмена — еще не преступление. Можно назвать это, скажем, личным обманом, некоего рода мошенничеством, но по закону это не преступление. Я бы вам посоветовал…

Дюран горько усмехнулся:

— Обо всем позабыть.

— Нет, нет. Ни в коем случае. Отправляйтесь в Сент-Луис и начинайте оттуда. Добудьте доказательства того, что против настоящей Джулии Рассел было совершено преступление — что ее похитили или, может, даже и того хуже. Теперь послушайте меня внимательно. Я сказал «раздобудьте доказательства». Письмо, написанное чужим почерком, доказывает только то, что оно написано чужим почерком. Платья другого размера — всего лишь платья другого размера. Я сказал, добудьте доказательства того, что было совершено преступление. Затем представьте их… — он поднял указательный палец и торжественно поводил им туда-сюда, словно маятником, — не нам, а властям того округа, на территории которого вы их найдете. А это значит, что, если вы их обнаружите на реке, то обратитесь в ближайший к этому месту административный округ на берегу.

Дюран, как тяжелый молот, в отчаянии опустил кулак на стол комиссара.

— Я представить себе не мог, — озлобленно произнес он, — что злоумышленник может натворить все, что угодно, и выйти сухим из воды! Значит, попирать закон даже выгодно! Зачем давать себе труд соблюдать его, если…

— Законы, действующие в нашей стране, — терпеливо объяснил комиссар, — в первую очередь направлены на защиту невинных. В некоторых редких, единичных случаях, вроде вашего, они могут несправедливо обернуться против истца, действительно имеющего право на обвинение. А в десятках тысяч других они отвели от невиновных несправедливое обвинение, необоснованный арест, неправильный приговор, а может, даже и смертную казнь, а это такая вещь, которую исправить невозможно. Законы Римской империи, применяемые во многих зарубежных государствах, гласят, что человек считается виновным, пока не доказано обратное. Здесь царит англосаксонское право, по которому тот, чья вина не доказана, является невиновным. — Он глубоко вздохнул. — Обдумайте мои слова, мистер Дюран.

— Я понимаю, — проговорил, наконец, Дюран, поднимая опущенную поникшую голову. — Прошу прощения, я вышел из себя.

— Если бы меня так обвели вокруг пальца с женитьбой, — сказал в ответ комиссар, — и выудили у меня пятьдесят тысяч долларов, то я бы сам вышел из себя, и еще почище вашего. Но это ни на йоту не меняет того, что я вам только что сказал. Все обстоит так, как я вам объяснил.

Дюран с усталой медлительностью поднялся с кресла, провел рукой по наружному шву на обеих штанинах брюк, чтобы их расправить.

— Я отправлюсь в Сент-Луис и начну действовать оттуда, — мрачно процедил он сквозь крепко сжатые губы. — Всего хорошего, — отрывисто попрощался он.

— Всего хорошего, — отозвался его собеседник.

Дюран прошел к двери и распахнул ее, чтобы выйти.

— Дюран, — остановил его комиссар, о чем-то вспомнив.

Дюран повернул к нему голову.

— Не вздумайте сами вершить правосудие.

Дюран остановился на пороге и с минуту помолчал, словно не расслышал, что ему сказали.

— Постараюсь, — наконец проговорил он и вышел прочь из кабинета.

Через несколько дней в среду, одиннадцатого числа, пароход «Батон Руж» вошел в гавань Сент-Луиса.

Раньше Дюран никогда не бывал в этом городе, но, если бы он приехал год назад, он с удовольствием отметил бы и по достоинству оценил его новизну, его оживленную суматоху, отличавшую этот город от более вялого и апатичного Нового Орлеана, присутствие неуловимого германского духа, весьма ощутимого для каждого, кто прибыл из пропитанного ароматом Франции города, расположенного вниз по реке; теперь же его сердце слишком очерствело, чтобы обращать внимание на что-либо, кроме того, что его путь наконец завершился, и завершился он в этом городе; что этот город даст ему ключ к разгадке, поможет разрубить узел, свершит его судьбу.

День выдался пасмурный, но даже в такую погоду город, в отличие от хмурого Нового Орлеана, казался нарядным и даже щеголеватым; в воздухе была разлита какая-то бодрость и звонкая энергия.

Это был, по крайней мере для него, север; севернее он еще никогда не бывал.

Адрес Берты Рассел был у него, разумеется, под рукой, но по причине позднего часа, а может, из-за робости, в которой он сам себе не отдавал отчета, побуждавшей его на как можно более долгое время отложить мучительное объяснение, он решил сначала остановиться в гостинице, а после уже отправиться на поиски этой незнакомой ему женщины, от которой он теперь полностью зависел.

Лишь только он сошел с причала на берег, как его тут же облепила орава извозчиков, с надеждой держащих наготове кнуты, и он залез наугад в первый попавшийся экипаж.

— Отвезите меня в какую-нибудь гостиницу, — неприветливо бросил он. — Попроще, без затей. И не слишком далеко отсюда.

— Да, сэр. Я думаю, что «Путешественник» вам будет в самый раз. Это в двух шагах отсюда.

Здесь даже цветные говорят быстрее, чем дома, машинально отметил он про себя.

Гостиница оказалась мрачным припортовым заведением, пропахшим пивом, но своему предназначению отвечала вполне сносно. Ему дали ключ и объяснили, куда идти, предоставив самостоятельно добираться до унылой комнаты с почти непроглядным окном, вид из которого закрывался кирпичным сводом, толстой пленкой пыли на стекле и помятой занавеской, посеревшей от грязи. Но в воздухе уже сгущались сумерки, и он все равно бы ничего не разглядел. В конце концов, он приехал сюда не наслаждаться видом из окна.

Он поставил саквояж на пол, а сам тяжело опустился на стул и, потирая замерзшие ладони, погрузился в печальную задумчивость.

Снова перед его мысленным взором предстала картина, которою он весь день и всю предыдущую ночь на пароходе рисовал в своем воображении. Снова с надеждой вслушался в успокаивающий голос: «Она всегда была дикаркой, мистер Дюран, наша Джулия всегда была такой. Она уже не в первый раз убегает из дома. Не бойтесь, она к вам обязательно вернется. Когда вы ее уже совсем перестанете искать, она вдруг появится и попросит прощения».

Ему пришло в голову, что, если он постоянно воображает эту сцену, значит, он, должно быть, хочет, чтобы так и было. Чтобы его убедили, что она и есть настоящая Джулия, мошенница, обманщица, воровка, но все же та, за кого она себя выдавала. Почему же, интересно знать?

Потому что анонимность означала более полную, более невосполнимую потерю. Анонимность означала, что она исчезнет навсегда, и не останется даже надежды, что она когда-нибудь найдется.

А мысль о том, что она — на самом деле Джулия, казалась ему еще более темной и мрачной и заставляла его содрогнуться.

Тут он вспомнил про письмо, которое, по словам Берты, было написано рукой незнакомого ей человека, и все надежды рассеялись.

Вскоре он покинул номер и спустился вниз, в примыкавший к гостинице неприглядный обеденный зал, имевший вид типичной таверны для заезжих торговцев, наполненный дымом и шумными хвастливыми голосами; среди его посетителей не было ни единой женщины. Поел Дюран по привычке, не ощущая вкуса пищи. Потом, сидя перед чашкой отвратительного холодного кофе, к которому он не притронулся, поднял глаза на пожелтевший циферблат часов, висевших перед ним на стене, и заметил, что время уже близится к девяти. И тогда он решил покончить с тем, зачем приехал, сейчас же и немедленно, не дожидаясь утра. Мысль о том, что придется мучиться еще целую ночь, вдруг показалась ему невыносимой. Пускай ему сразу скажут правду, какой бы она ни оказалась, он ни минуты больше не может терпеть неопределенность.