Джордж Шрайвер откинулся на спинку дивана и уставился в потолок. Он тяжело дышал, по лицу ручьями тек пот. Его могучая грудь в белой рубашке вздымалась, пока он старался подавить рыдания и отогнать воспоминания.
Его жена молчала, но ее глаза покраснели, а сжатые в кулаки руки дрожали.
— Мы простые люди, мистер Кауэрт, — наконец негромко проговорила она. — Джордж всю жизнь работал как проклятый и кое-чего добился, чтобы нашим детям было легче начать самостоятельную жизнь. Джордж-младший будет инженером, а Энн прекрасно разбирается в химии. Может, она даже станет врачом! — В глазах женщины вспыхнула нескрываемая гордость. — Представляете, наша дочь станет врачом! Вот для этого мы всю жизнь и работали — чтобы наши дети стали лучше нас!
— Скажите, пожалуйста, — негромко проговорил Кауэрт, — что вы думаете о Фергюсоне?
На несколько мгновений в гостиной повисло тягостное молчание. Потом Бетти Шрайвер набрала в грудь побольше воздуху и заговорила:
— Я ненавижу его лютой ненавистью! Я понимаю, что это совсем не по-христиански, но ничего не могу с собой поделать.
— Было время, когда я мог, не задумываясь, прихлопнуть его как комара, — покачав головой, сказал Джордж Шрайвер. — Знаете, мистер Кауэрт, мы тут большие консерваторы: ходим в церковь, снимаем шляпу перед американским флагом, читаем молитву перед едой и голосуем за Республиканскую партию, потому что от демократов нет никакого толку. Спросите про Фергюсона у десяти человек из нашего города, и все они скажут, что его не нужно сажать на электрический стул. Лучше его вернуть к нам в Пачулу, и тогда он сам попросится на электрический стул. Пятьдесят лет назад его бы линчевали на месте, и не только пятьдесят лет назад… Но проходит время, и я все чаще думаю о том, что приговорили не его, а нас. Проходят месяцы, годы. У него есть адвокаты. До нас доходят слухи об очередных апелляциях, о новых слушаниях, о других проволочках, и мы всё переживаем снова и снова. У нас нет возможности даже забыть об этом. Конечно, этого и так не позабудешь, но иногда все-таки хочется попробовать позабыть и жить дальше, хотя, конечно, никакого смысла в такой жизни нет и быть не может. Такое впечатление, словно мы сидим в тюрьме вместе с ним. — Джордж Шрайвер вздохнул.
— Вы знаете, почему я занимаюсь этим вопросом? — через несколько секунд спросил Кауэрт.
— Да, знаем! — хором ответили мать и отец убитой девочки.
— А что именно вы знаете?
— Мы знаем, что вы хотите понять, не совершена ли какая-нибудь несправедливость, — сказала Бетти Шрайвер.
— Да, в сущности, это так.
— А о какой несправедливости идет речь? — совершенно спокойно, с оттенком легкого любопытства в голосе спросил Джордж Шрайвер.
— Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Что, по-вашему, происходило на суде?
— По-моему, суд приговорил к смерти этого подлого убийцу и… — срывающимся от гнева голосом заговорил отец убитой девочки, но жена стиснула его колено, и он замолчал.
— Мы ведь видели это собственными глазами, мистер Кауэрт, — сказала Бетти Шрайвер. — Всё! Мы видели его на скамье подсудимых. Мы читали в его глазах не то страх, не то ненависть. Ненависть ко всем нам. Мне сказали, что он ненавидит всю Пачулу. Всех ее жителей до единого — и белых, и черных. Каждый раз, когда он начинал ерзать на скамье подсудимых, я читала в его глазах эту ненависть. Думаю, присяжные тоже ее заметили.
— А как насчет улик?
— Его спросили, он ли убийца, и он ответил «да». Разве кто-нибудь стал бы себя так оговаривать?! А он сказал, что это он убил нашу девочку. Честное слово! Он сказал это сам!
Через несколько секунд заговорил и Джордж Шрайвер:
— По правде говоря, мне не понравилось, что против него так мало улик. Мы много говорили об этом с Тэнни и с детективом Уилкоксом. Тэнни часто сидел по вечерам в том же кресле, где сейчас сидите вы. Полицейские мне все объяснили. Они не скрывали, что против Фергюсона очень мало улик, что им едва удалось возбудить дело. Действительно, нам просто повезло, что тело Джоанны вообще удалось найти! Мне и самому хотелось бы, чтобы против Фергюсона было больше улик… Впрочем, и того, что есть, вполне достаточно. Ведь он же сам во всем признался. Мне этого вполне достаточно…
«Я так и знал!» — подумал Кауэрт.
— Вы напишете статью? — через некоторое время нерешительно спросила Бетти Шрайвер.
— Да, но еще не знаю какую, — кивнув, ответил Кауэрт.
— И что будет потом?
— Не знаю.
— Она поможет ему выйти из тюрьмы? — нахмурившись, настаивала миссис Шрайвер.
— Не могу вам точно сказать.
— Но она ему, конечно, не повредит?
— Повредить наверняка не повредит. Он же в камере смертников! Что может быть хуже?!
— Я хочу, чтобы он остался там навсегда, — проговорила Бетти Шрайвер, встала и жестом пригласила журналиста следовать за ней.
Вместе они прошли по коридору в другую часть дома. Остановившись перед одной из дверей, Бетти Шрайвер взялась за ручку и сказала:
— Я надеюсь, что он будет сидеть в камере смертников, пока не умрет. А потом он предстанет перед своим Создателем и даст Ему ответ за свою ненависть и за то, что отнял у нас нашу маленькую девочку. Мне не нужна жизнь Фергюсона. Мне не нужна и его смерть. Пишите то, что считаете нужным, мистер Кауэрт, но помните вот об этом! — С этими словами Бетти Шрайвер распахнула дверь комнаты.
За дверью была спальня девочки. Бело-розовые обои на стенах, мягкая удобная кровать. Повсюду лежали мягкие игрушки с большими грустными глазами. С потолка свисали два ярких мобиля. На стенах висели картинки с изображением балерин и плакат с гимнасткой Мэри Лу Реттон. На полках Кауэрт заметил много книжек — «Мисти из Чинкотига», «Черный красавчик» и «Маленькие женщины». На столе стояла фотография Джоанны Шрайвер в невероятном макияже, одетой по моде двадцатых годов, а рядом — коробка, доверху наполненная разноцветной бижутерией. Угол комнаты занимал большой кукольный домик со множеством маленьких куколок. На спинке кровати висело пышное розовое боа.
— Мы не трогали здесь ничего с того самого утра, когда дочурка ушла от нас. Такой эта комната и останется навсегда, — сказала Бетти Шрайвер.
На глаза матери убитой девочки навернулись слезы, и она, всхлипывая, отвернулась к стене. Через несколько мгновений Бетти Шрайвер, пошатываясь, покинула комнату своей убитой дочери. За неплотно закрытой дверью послышались рыдания.
Кауэрт вернулся в гостиную. Отец убитой девочки неподвижно сидел на диване, по его щекам струились слезы. Журналист зажмурился, и перед его внутренним взором предстала комната Джоанны Шрайвер с ее наивными украшениями и разными штучками, столь дорогими для маленьких девочек. У Кауэрта защемило сердце, всхлипывания убитой горем матери звучали у него в ушах как раскаты грома. Журналист махнул детективу Уилкоксу и направился к выходу, понимая, что никогда не забудет увиденного в этом доме. Он подумал было извиниться перед Джорджем Шрайвером и поблагодарить его, но тут же понял, что его слова бессильны развеять отчаяние несчастного отца. Кауэрт предпочел просто тихо удалиться, как человек, совершивший гнусное злодеяние.
Репортер молча сидел в кабинете лейтенанта Брауна. Детектив Уилкокс, не обращая на него внимания, сидел за столом и рылся в толстой папке с надписью «Шрайвер». Покинув дом родителей убитой девочки, Кауэрт и Уилкокс не обменялись ни словом.
Обнаружив то, что искал, Уилкокс вывел Кауэрта из состояния задумчивости, бросив перед ним на стол желтый конверт из толстой бумаги:
— Вот. Я видел, как вы глазели на фотографию хорошенькой Джоанны в гостиной Шрайверов. А теперь посмотрите-ка, на что она стала похожа после того, как Фергюсон с ней разделался.
Напускное дружелюбие Уилкокса будто испарилось — теперь он говорил так, словно ему хотелось плюнуть журналисту в лицо.
Кауэрт молча взял конверт и достал снимки. Самый первый был самым страшным. Джоанна Шрайвер лежала на столе патологоанатома перед вскрытием. Ее лицо все еще было измазано кровью и грязью. Она была обнажена. Кауэрт увидел порезы и колотые раны, изуродовавшие ее только начавшую формироваться грудь. На животе и в паху также был десяток ножевых ранений. Журналист подумал, что его сейчас вырвет, но не мог оторвать глаз от мертвого лица девочки. Оно распухло за долгие часы, проведенные в болотной воде, и казалось дряблым. На мгновение Кауэрт задумался о многочисленных трупах, виденных им на месте преступления, и о сотнях фотографий с результатами вскрытия, касавшихся судебных процессов, которые он освещал в газете. Взглянув еще раз на снимок останков Джоанны Шрайвер, журналист убедился, что даже смерть не сумела до конца стереть следы счастливого детства с ее лица. От этой мысли Кауэрту стало еще хуже.
