– И ты зажал его в кулаке и пустился бежать, не говоря ни слова. Я и сам бы, наверное, так поступил.
– Но у тебя, может быть, хватило бы ума не выбрасывать свою работу в реку, – печально вздохнул Эдвин. – И почему я так поступил – сам не знаю... Только пойми, я сделал эту вещь для него, но она осталась у меня, а тут еще Эльфрик бежал за мной и звал, но повернуть назад я не мог... В общем, мне пришло в голову, что ковчежец не мой, раз предназначался в подарок, а отчиму он тоже не нужен, вот я и выкинул его...
Вот почему, оказывается, ни Ричильдис, ни кто другой даже не заикнулся о мирном подношении Эдвина. Паренек решил сделать подарок, чтобы показать, что он не держит зла на отчима, а заодно и то, что он сам себе хозяин. Правда, и то и другое едва ли пришлось бы по нраву старому самодуру. Мальцу ведь еще и пятнадцати нет, с его стороны это был благородный поступок, жаль только, что никто о нем так и не узнал. Как бы порадовалась Ричильдис, любуясь искусной работой сына. Но никто, кроме самого мастера, не держал в руках его творение. Ладно сработанная шкатулочка сверкнула серебром и перламутром и скрылась в речной глубине.
– Скажи мне, крышка ковчежца была закрыта и плотно пригнана, без щелей?
– Конечно.
Из темноты на Кадфаэля блеснули растерянные глаза паренька. Вопроса тот не понял, но в качестве своей работы он был уверен.
– А что, это тоже важно? И зачем только я его сделал! Хотел как лучше, а вышло боком. Но я же ничегошеньки не знал. Ни о каком убийстве не слышал, погони за мной не было, ничего плохого я не сделал – чего мне было бояться?
– Еще как важно. Коли шкатулка закрыта и плотно пригнана, то она не потонет, а поплывет по течению. На реке немало народу кормится, и перевозчики, и рыбаки, всякий люд попадается, отсюда до Этчама они каждый изгиб и отмель знают, куда, бывает, чего только течением не выносит. Не падай духом, малый, может, еще увидишь свою работу. Попробую убедить шерифа выслушать меня, может, тогда он велит лодочникам последить за рекой. Я им отпишу, что надо искать, – да ты не бойся, откуда мне это известно, я не скажу – глядишь, и выловят твою шкатулочку где-нибудь ниже по течению. Это было бы неплохим свидетельством в твою пользу, и тогда, думаю, я сумел бы уговорить их поискать склянку в других местах, таких, куда Эдвин Гурней и носа не казал. Ты посиди здесь тихонько еще денек-другой – придется потерпеть.
– Потерпеть я могу, – твердо заявил Эдвин, и добавил грустно: – хотя, конечно, хотелось бы не слишком долго!
Когда братья, растянувшись цепочкой, выходили из церкви после повечерия, Кадфаэлю пришло в голову, что есть один важный вопрос, который он позабыл задать, и другие не удосужились. Вразумительно ответить на него могла, пожалуй, только Ричильдис. До ночи еще оставалось время, чтобы потолковать с ней об этом, и хотя час был поздний, Кадфаэль счел, что дело не терпит отлагательств, и рассудил, что и самой Ричильдис будет легче уснуть, когда она узнает, что Эдвин по крайней мере надежно укрыт и о нем заботятся. Монах подтянул рясу и решительно направился к воротам.
Как назло, брату Жерому приспичило тащиться к сторожке именно в это время – то ли затем, чтобы передать какие-нибудь распоряжения насчет завтрашнего дня, то ли затем, чтобы с ханжеской миной посетовать на какое-нибудь отступление от распорядка, допущенное сегодня. Хотя приор и не стал еще аббатом, писец его, брат Жером, уже ощутил себя важной персоной и из кожи вон лез, чтобы достойно представлять уединившегося в аббатских покоях Роберта, соответственно его высокому положению. Брат Ричард не слишком любил пользоваться данной ему властью, и его обязанности, где только можно, с охотой брал на себя Жером. Кое у кого из учеников и послушников уже были причины сокрушаться по поводу его излишнего рвения.
– И в столь поздний час забота о милосердии не покидает тебя, брат, – произнес Жером с деланой улыбкой. – А не может твое дело потерпеть до утра?
– Могло бы, – в тон ему отозвался Кадфаэль, – но пристало ли медлить в делах милосердия?
И он, не задерживаясь, продолжил свой путь, чувствуя на себе пристальный взгляд прищуренных глаз Жерома. Однако никто в обители не оспаривал право Кадфаэля приходить и уходить и даже пропускать службы, если кому-то требовалась его помощь, и, разумеется, он не собирался ни объясняться с Жеромом, ни оправдываться. Иные братья, более смирного нрава, предпочли бы не связываться с Жеромом, чтобы, не ровен час, не впасть в немилость у приора. Встреча с Жеромом случилась совсем некстати, но, в конце концов, ничего плохого Кадфаэль не затевал, а вот поверни он назад – это могло бы навести на мысль, что тут что-то неладно.
Подходя к дому у мельничного пруда, монах приметил свет, пробивавшийся сквозь щели в ставнях, закрывавших кухонное окошко. Да, выходит, кое-что он в расчет не принял: окно кухни выходило на пруд, и до воды от него совсем недалеко, куда ближе, чем от дороги. И вчера оно было открыто, чтобы выпускать дым от горевшей жаровни. Маленькую склянку, перед тем опустошенную, могли выкинуть в окошко, чтобы она навсегда затерялась на илистом дне пруда. Что могло быть проще? Ни тебе запаха, ни пятен, ни страха быть пойманным с поличным.
"Завтра, – подумал Кадфаэль, приободрившись, – я обшарю весь садик – от окошка до самой воды. Как знать, вдруг на сей раз мне повезет. Может быть, склянка не долетела до пруда, валяется где-то в траве и ждет, пока я ее подберу. Полезная была бы находка. Пусть даже она не расскажет мне, кто ее туда бросил, благодаря ей я все равно кое-что узнаю". Он тихонько постучался в дверь, ожидая, что откликнется Олдит или Эльфрик, но изнутри донесся тихий голос самой Ричильдис:
– Кто там?
– Это я, Кадфаэль. Впусти меня на минутку.
Услышав его имя, Ричильдис тут же открыла дверь, и, взяв монаха за руку, повела его на кухню.
– Шш... тихо. Все спят, и Олдит, и Эльфрик. Только мне вот не спится, глаз не сомкну, все думаю о своем мальчике. О Кадфаэль, неужели тебе нечем меня утешить? Ты ведь ему друг и поможешь ему?
– С ним все в порядке, и он по-прежнему на свободе, – промолвил Кадфаэль, усаживаясь рядом с ней на лавку. – Но послушай меня, лучше тебе не знать, где он. Если кто спросит – ответишь правду: здесь его не было, а где он прячется, ты понятия не имеешь. Так оно вернее будет.
– Но ты-то ведь знаешь, где он.
Крошечный ровный огонек тростниковой лампадки осветил ее лицо, показавшееся Кадфаэлю молодым и очень красивым. Монах промолчал: пусть она сама поймет, что лучше ей не знать лишнего.
– И это все, что ты можешь мне сказать? – спросила она на одном дыхании.
– Не все. Еще я могу дать тебе слово, что он действительно не делал зла своему отчиму, я это знаю. И правда обязательно выйдет наружу, ты должна в это верить.
– Верю, что так оно и будет, раз ты за это взялся. О Кадфаэль, если бы не ты, я бы совсем отчаялась. Я думать ни о чем не могу, кроме Эдвина, а тут еще всякие мелкие неприятности. А завтра Герваса надо хоронить. Тут вдруг выяснилось, что теперь, когда его нет в живых, я не имею права держать лошадь в монастырской конюшне. Они говорят, что перед праздником понаехало паломников, места мало, и я должна перевести лошадь куда-нибудь или продать... Но ведь Эдвину потребуется лошадь, если... – Она не закончила, а лишь рассеянно покачала головой. – Мне, правда, обещали подержать лошадку и покормить, пока я не найду для нее новое стойло. Может быть, Мартин поможет...
"Боже мой, – с негодованием подумал Кадфаэль, – неужто они не могли не цепляться к ней со всякой ерундой хотя бы несколько дней!"
Ричильдис придвинулась чуточку ближе, коснувшись плечом его плеча. Шепот их голосов в тускло освещенной комнате, ровное тепло, исходившее от покрытой золой жаровни, – все это унесло мысли Кадфаэля на много лет назад, когда они с Ричильдис тайком встречались во флигеле дома ее отца. "Лучше поторопиться, – подумал монах, – а то Бог весть до чего досидеться можно!"
– Ричильдис, я пришел, чтобы спросить тебя кое о чем. Твой муж действительно написал и надлежащим образом оформил завещание в пользу Эдвина?
– Ну да, – удивилась Ричильдис, – завещание было вполне законным, с четко оговоренными обязательствами. Но соглашение с аббатством заключено позже, и оно делает завещание недействительным... или делало. – Неожиданно она поняла, что второй документ тоже лишился силы. С ним получилось еще хуже, чем с первым. – Конечно, теперь соглашение с аббатством недействительно. А значит, действует завещание в пользу Эдвина, оно составлено как следует, по закону, у меня хранится пергамент.
– Выходит, что между Эдвином и этим манором нынче стоит только угроза ареста за убийство, которого, как мы знаем, он не совершал. Но ты вот что мне скажи, если знаешь: положим, что случилось самое худшее, – чего, видит Бог, мы не допустим, – и его обвинили в убийстве отчима. Кому же тогда достанется манор? Эдвин не вправе будет его унаследовать, аббатство тоже не может. Однако кто-то ведь его получит?
