Перкинс помедлил мгновение, не отводя глаз от улики.
Тиффани?
Он медлил чересчур долго.
Вновь скрипнула половица. В коридоре, совсем близко. Взгляд Перкинса метнулся к дверям, желудок свело. В дверях показалась фигура.
Где мол голова, Оливер?
Слава Богу — мужчина. Или ребенок. Подросток лет четырнадцати. Помаргивая, вышел на свет. Мальчонка с узким лицом, ямочки на подбородке, коротко подстриженные светлые волосы. В глазах — страх: похоже, он напуган не меньше Оливера. Молча уставились друг на друга. Паренек медленно приподнял руку. Черной искрой заметался солнечный луч на мушке его револьвера. Секунду он молча шевелил губами, потом выдавил:
— Все в порядке. П-ппподнимите руки. Полиция Нью-Йорка. Вы арестованы.
Захари
Захари припомнил, как Оливер отыскал его в тот раз в коттедже. С тех пор миновал уже год, даже больше. Зах валялся в старой спальне на полу, возле кровати. Совершенно голый, мускулистое тело купалось в теплом ночном воздухе, плыло в морской воде. На поверхности сознания всплывали разные образы. Кружились, играли, растекались и вновь тонули. Память превратилась в сны. Захари созерцал эти образы, смеясь и плача. Он даже не услышал, как в комнату вошел старший брат.
И вдруг Оливер уже стоит над ним. Сперва Зах решил, что Олли — тоже часть сна. Однако брат был таким шумным, настойчивым. Он не пожелал кружиться, а потом растечься и утонуть. Оливер заорал на Заха, потребовал, чтобы тот поднимался. Зах принялся объяснять насчет чашки, самой обыкновенной чашки для чая. Он все время смеялся: то, что открылось во сне, было так прекрасно. Та самая чашка, которая осталась лежать рядом с мамочкой, когда мамочка упала на бок и умерла. Зах видел ее, она парила в воздухе невысоко над его головой, недорогая чашка кремового цвета с коричневым осадком на самом дне. Только теперь чашка сделалась совсем другой. Не внешне, нет, она преобразилась изнутри. Наполнилась смыслом, и этот смысл соединился со всеми остальными смыслами, со смыслом Вселенной. Чашка вроде как перестала быть индивидуальным объектом, превратилась в узор и вошла в еще больший узор великого бесконечного ковра. Зах принялся объяснять все это брату.
— Посмотри, Олли, — заливаясь смехом, пробормотал он, — вон эта чашка. Она полна любви. Нашей любви, брат. Всеобщей любви. Все вместе. В самой структуре, в молекулах. Ты видишь ее, видишь? Вон она!
— Подымайся, чертов святоша! — бушевал Олли. Конечно же, он ничего не увидел. — Вставай! Едем в больницу!
Зах вспоминал все это, прижимаясь к стене возле окна. Сейчас, как и тогда, он был совершенно обнажен, яички закаменели от страха, член съежился. Он пытался выглянуть на улицу, разглядеть полицейского, который сторожил его внизу. Здоровенный детина, лицо словно слеплено из непропеченного теста, укрылся от ветра клетчатой курткой, прислонился к щелистой двери, покуривает «Кэмел», цепко оглядывая улицу. Поджидает Заха. Поджидает его, чтобы посадить в тюрьму, а все из-за того трупа, что лежит в коттедже.
Вот так выглядит мир без дозы наркотиков, без чудного зелья. Зернистый, распадающийся на отдельные детали. У ног копа, в канаве, валяются изжеванные окурки. На той стороне улицы стоит корзина для мусора. Извилистая щель в стене, как раз в том месте, куда уткнулся носом беззащитный Зах. Разве человек способен мыслить, когда его разум засорен подобным вздором?
Зах отодвинулся от окна, прислонился лицом к стене. Думать, думать. Нужно выбраться отсюда, найти Олли. Полицейские вернутся в любую минуту. Обшарят комнату. Отыщут его. Откроют красную сумку. Нужно пробраться мимо того парня внизу. Как это сделать? Как унести свою задницу в безопасное убежище, к старшему брату?
Зах соскользнул на корточки, царапая обнаженную спину о грубую известку стены. Приземлился на четвереньки, высоко задрав голую задницу. Осторожно, чтобы с улицы не заметили его передвижений, пополз через убогую квартирку назад в спальню. Полз по шарикам грязи, перекатывавшимся на деревянных половицах, по продольным серым полосам в тех местах, где с половиц облупилась белая краска. «Иисусе, Иисусе», — продолжал взывать Зах. Он ведь так раскаивается, что принял накануне наркотик. Он понимал, Бог наказывает его за нарушение обета не принимать наркотики, но не мог поверить, чтобы Иисус и в самом деле бросил его совсем одного, вычеркнул Заха из Великого Узора.
Только добравшись вновь до дверцы в кладовую, Зах поднялся на ноги, скользнул в кладовку, снова оказался среди нарядов Тиффани, вдохнул остатки ее аромата, особого запаха ее тела. Чаще всего Тиффани щеголяла в джинсах, но порой, по счастью, надевала и юбки. Длинные юбки буйной южноамериканской расцветки. Зах выбрал одну из них, по щиколотку, в синих и красных завитушках, с культовыми фигурами и примитивными изображениями ягнят. Отыскав эту юбку, Зах припомнил заодно тот спор, который Олли и Тиффани затеяли как-то раз в баре у Лансера.
— О-ли-вер! — мелодично растягивала слоги Тиффани, деликатно выбирая ложечкой лепестки из чашки цветочного чая. — Неужто тебя так подавляет твой евроцентризм, что ты не в состоянии признать существования примитивного искусства?
Олли откинул голову, мученически уставился в потолок и глубоко вздохнул.
— Сдаюсь, сдаюсь. Примитивное искусство — тоже искусство, и примитивная медицина не хуже иных прочих. Только я предпочту врача с Парк-авеню и картины Пикассо.
На миг у Заха закружилась голова. Он прислонился к стене, прикрыл глаза, вспоминая влажные лепестки на блюдечке возле локтя Тиффани. Кофейный осадок на дне в своей чашечке. Нежное личико Тиффани, обращенное к Оливеру, слегка подергивается, словно она не столько сердится, сколько огорчена его словами. Олли отмахивается от нее. А сам Зах сидит за столиком между ними, улыбаясь беззащитной улыбкой.
— Знаете, я верю: мистическое прочтение Нового Завета позволит нам выйти за пределы этих категорий.
Блаженны миротворцы, они ничего не добьются.
Зах тяжело вздохнул. Открыл глаза. Слишком многое надо исправить. Ему не под силу совладать со всеми проблемами. Полиция считает, это он убил ту женщину в коттедже. Они хотят посадить его в тюрьму. Он заведомо проиграл.
И все же Зах не сдавался. С трудом передвигаясь, вытянул из стопки одежды один из пуловеров Тиффани. Большой, свободного покроя свитер из Гватемалы, серый с синими зигзагами. «В тени вулкана» — гласил ярлычок. Зах отнес свитер и юбку в угол комнаты, к зеркалу.
Зеркало располагалось возле распахнутого окна. Зах вновь почувствовал дуновение осеннего ветра на обнаженной коже и затосковал. Если его посадят в тюрьму из-за той женщины в коттедже, он наложит на себя руки — и дело с концом. Даже если они только обвинят его, дадут объявление в газете — ему не пережить такое. Нет, он не выдержит, бросится под электричку или что-нибудь в этом роде.
Зах открыл ящик комода, где хранилось белье Тиффани, но тут же передумал и достал свои собственные трусы и пару белых носков. Затем отодвинулся от окна. Хоть бы никто не заметил его из окон дома напротив.
Зах перебрался в ванную. Перво-наперво он побрился, очень тщательно, стараясь не порезаться. Облачился в свои трусы и носки и натянул через бедра юбку Тиффани. Теперь свитер. Зах понимал, что надо торопиться, но никак не мог собраться с мыслями. В какой-то момент он просто остановился, тупо уставившись в пространство.
Волоски в раковине. Брызги от зубной пасты на голубом фаянсе. Весь этот вздор, мусор… О Господи! Встряхнулся. Открыл аптечку, посмотрел на себя в зеркало.
Тиффани почти не употребляла косметику. Да и зачем ей, с ее-то нежно-кремовой кожей. Однако в шкафчике нашлась помада и тени для век. Зах взял помаду, наклонился поближе к зеркалу и принялся расписывать свой рот ярко-красной краской.
«Быстрее!» — подстегивал он себя.
Новая задача всецело поглотила его. Аккуратно распределить слой помады. Сжать губы. Потереть их друг о друга, как обычно делает Тиффани. Зах снова вспомнил Тиффани. Еще один спор с Оливером. На этот раз на кладбище у церкви Святого Марка. Они стояли, потягивая сидр и рассматривая вросшие в землю надгробья. Оливер только что выступил с проповедью, подружки Тиффани из книжного магазина, Триш и Джойс, так и кипят от ярости. Убежденные феминистки, затянутые в тугую кожу. Встали чуть позади Тиффани, напирают с обеих сторон на ее худенькие плечики. Горящие глаза пожирают Олли. Зах стоит плечом к плечу с Оливером, притворяется, что ему все равно, главное, чтобы все были справедливы друг к другу.
Тиффани не злится, она просто огорчена. Скрестила руки на груди, топает ножкой, словно раскапризничавшийся ребенок.
— Право, Оливер! Ты нарочно…
— Конечно, — устало подтвердил Оливер. — Итак, о просвещеннейшая, коли нами не управляет биологическая необходимость, так что же нами правит, поведай? Мы внемлем шепоту наших бестелесных душ, а?
