Из туалета крысы просовывались под дверью, хоть прогал там всего в два мизинца. Я потом потрогал дверной низ – доска чуть щетинилась древесным пушком, у меня на пальцах остались крысиные шерстинки – наш промах, ход могли б найти.
Но в туалет-то они всплывали из унитаза! Спасибо, Старый расслышал «бултых!», и мы застали волнение воды в унитазной глотке – такой путь не допетришь. Я читал: в послевоенной Германии всплывали и кусали в неожиданные места, но в Союзе крыса всплыла в унитазе однажды – в бывшем Кенигсберге, лет сорок назад. Мы не предполагали такого изворота посреди Москвы.
Пришлось вычистить все квартиры, соединенные канализационным стоком, хотя заплатили нам за одну.
Так вот, поселенная крыса поддается догадке, а вот если она юркнула в жилье от топающей смерти, убежище твари непостижимо, черезъестественно, да и у тебя настрой не весенний: ковыряешься, а где-то под рукой частит сердечко, маслятся глаза, и после любого движения с истошным визгом может скакнуть серый мячик на шею.
Комната, все – другое, если знать: внутри крыса.
Мы осмотрелись. Запорошенные бумагой столы – три. Хилый сейф. Шкаф с выгоревшими занавесками. Три полки, утопленные в стене. Вешалка. Шестнадцать квадратных метров.
Начали с памятных мест, хоть и глупо. Старый осмотрел шторы, припомнив трехмесячную командировку в гостиницу наших рабочих во вьетнамской провинции Куандонг; я свернутой газетой прочесал за батареей, не забывая опыт детского сада на Университетском проспекте. Там я два часа рыл носом спальню с двумя нянечками, пока не спросил: а что у вас за тряпка воткнута в батарею?
Сложили бумаги на столах в стопы. Старый с подоконника оглядел карниз и подоткнул шторы, я выставил на середину стулья, под каждый заглянув. Извлек урны из-под столов, предварительно пнув. Мусор повытряс на пол, урны воткнул одна в одну и отнес на подоконник, заодно простучав его снизу и с торцов.
Старый заелозил бородой вдоль стен, я покачал сейф и нагнулся под него: пусто. Опустился на цыпочки у первого стола. Не хватало человека. Пока двое уткнуты в углы – крыса перешмыгнет в пройденное место. Но бесполезно звать Ларионова. Я верил в свою хитрость: крыса непременно прошурухтит в просыпанном мусоре.
Выдвигал ящик, поднимал бумаги, постукивал, и ящик на пол. Старый не надыбал в стенах дыр и принялся за полки. На верхней торчали бумаги, скрученные трубой, – вероятное место, я все время косил туда глаз. Старый швырял все подчистую на пол, но подальше от себя, делая перерывы: не выскочит?
Нижний ящик – и потянул ласково – отдернул руку! Обувь.
Дамские сапоги и туфли. Протирочное тряпье. Сразу: тут.
Сам не знаю. Так решилось. Сапоги мягко раздуты. И в туфель крыса поместится. Старому: кажись, есть! Он набегло разгреб в бумагах проход к двери и оповестил мента:
– Бросаем. Шваброй разгребете!
Я, отвернув морду и задрав плечи, чтоб шею утопить, вытянул ящик совсем – тяжелый. Да?
До предела вытянув руки, не качая, понес ношу к дверям, без замаха бросил в коридор – лишь бы не перевернулась! – и мент лупцанул шваброй: раз! другой! Разгорнул обувь, тряпки – мы стояли. Нет. Шалава. Ларионову:
– Рукой. Рукой сапоги поднимай, вытряси! Если там – уже хребет перешиблен!
Старый, добрый, тварь, сам полез и вытряхнул из сапог газетные комки – они так обувь на зиму сохраняют.
Я вернулся ворочать ящики. Потом смерклось. Старый зажег свет. На злобном свету я стал уставать, злиться, забываться – однообразно, надоедает, притупляется. Столы докурочил. Старый добил полки и шкаф – безбарышно. Комната не тяжкая: мало рухляди, нету антресолей, одежи, шапок… Разогнулись, мяли поясницы, пожрать бы. Приподнял за край стол и грохнул о пол. И два остальных – также. Нет.
– Она не здесь, – предположил Старый.
С улицы кричали: долго еще? – заглядывали в окна, топтались.
Разумные дела истощились – мы закружили бездумно: подоконник, углы, штукатурка, вокруг розеток, выводы труб, еще шторы, под сейфом – пусто; столы, бумажные трубки, ящики, за шкафом, под шкафом, на шкафу, плинтусы, пол – где ж еще?
Старый поднял голову к люстре, я лег на пол и бессмысленно пялился под сейф. Дед мог ошибиться? Но была отворена эта дверь – ближняя.
– Старый, за трубой под потолком.
– Я там два раза смотрел!
Тупость заразна. Старый полез смотреть в третий раз – убрал с сейфа графин, поднос, салфетку, с подоконника переступил на сейф, просунул руку за трубу. Показал мне: ничего.
– Сейф закрыт?
– Ты ж запирал. – Старый опустился коленями на сейф и заглянул за него.
– Запирал.
– И я запирал.
– Все равно она здесь.
Старый устало согласился:
– Да. Вот она.
Я налег животом на сейф и заглянул в щель за ним, упершись маковкой в стену.
– Почти внизу, – подвякнул Старый.
– Да я вижу.
Карамазая, здоровая крыса раскорячилась меж сейфом и стеной, как застрявшая варежка. Падла уперлась загривком в стену, а задранным хвостом – в сейф. Поэтому-то снизу и не видно ни черта.
– Да, Старый, ты – ветеран. Неси швабру. И чтоб там свет загасили. Степан Иваныч, ты где? Зайди. Товарищ милиционер, вы на месте, провожаем на улицу. Степан Иваныч, гляди: опущу швабру за сейф, ты с-под низу пихай, ну хоть вон те плакаты, только торцы закомкай, чтоб в них не залезла. Чтоб ей выход в сторону двери. Ну! – Я примерился и столкнул крысу на пол, Ларионов, опять зажмурясь – скотина! – шваркнул под сейф бумажки; расщетинившаяся крыса выскочила на свет и волнистыми скачками улетела по стеночке в разверстую дверь, почти не касаясь хвостом пола, затопал милиционер, через мгновение гагакнули на улице бабы – все. Извели.
Искали-искали мы. Больше нет. Сразу стали неприкаянны; попросили – и мы снова вытолкали время, и оно уехало вперед – не за что держаться. Привык вести рукой по стене. Надо ж – сыплются листья. На подоконнике уже столько. И слабо ударяют в окно. Мы не жрали. По банку заходили, рассаживались, сразу столько звуков, хоть прячься.
– Умаялись? – Ларионов заметил: у меня руки ходуном. Еще годится, вот позапрошлый год мы шерстили торговый зал на шестьдесят квадратов. Четыре часа. Два стула, кадушка с фикусом, картина на стене – нарисованы яблоки. Зал после починки пустой. Точно знали – здесь крыса. Муторно, мало вещей, негде искать. Вот там мы дошли до безумия: стучали снятыми ботинками, бумажки жгли. Безумие – блестящий лакированный паркет шесть на десять. Сиреневые стены. Ровная побелка, фикус – растение. Нарисованные яблоки. За витриной ходят люди. Зима. Ты уже делаешь вид, будто ищешь. Ползаешь, приседаешь. Жгут натертые колени, жарко. И не нашли.
Нашла уборщица. Мы одевались, возвращали задаток, она вытирала листья у фикуса. Крыса висела на фикусе, вцепившись снизу в лист, – четыре часа. Убили, конечно.
– Ничего-о, – протянул Старый. – Скоро домой.
Два веселых придурка в разгромленной комнате, люди заглядывают, сейчас придет, вот и…
– Шторы задрали… Шторы чем помешали?
– Давай сейчас?
– Че давай? Крыса в наш же подвал и забегла. Достанешь – тогда подойдешь.
Старый вкрадчиво заметил:
– Помнится, мы уговаривались на извод, а не на изъятие.
– Тебе я не договаривалась!
Оказалось, прямо с крыльца крыса сиганула в подвальное оконце, в раздолбанный уголок.
Алла Ивановна вела нас. Старый спускался замыкающим и бубнил:
– Ты думаешь, я жадный. Ты все время смотришь, сколько я ем. Я не жадный. Хочешь, я тебе в Москве сто долларов подарю? За сто долларов и не такое купишь. Даже на размер больше.
Согнувшись, расшвыривали коробки и банки, она бряцала ключами. Последняя коробка у стены – из-под можайского молока. Я придержал Старого:
– Стон.
– Ну что? – уже все надоело.
– Она под коробком.
– Ладно тебе, – Старый укоризненно зыркнул на меня и сбил коробок на бок.
Крыса осталась сидеть, не сообразив, что открыта. Вдруг – резко повела башкой и безошибочно метнулась на белые ноги управляющей! – та выронила ключи и, повизгивая, будто щипали ее бока, отпрыгивала к выходу, держа подол; Старый перепрыгнул коробок и бросился вдоль стены, но крыса точно вошла в единственную щель в углу, хвост провалился споро – глубокая дыра.
Алла Ивановна нервно прыскала, взглядывая на Старого, и затыкала ладошкой смех. Я обнял ее и провел губами по щеке, шершавой от песчинок пудры.
– Завтра ее оприходую.
– Не обмани. Я девушка наивная. Меня не трогай так, я – заводная, я так просто не могу. – И подразнила синевато-влажным языком.
Старый скрепился, смолчал.
Прикусывая теплый хлеб – досталась горбушка, жареную картошку я соскребал со сковороды, отвлекая вилку лишь на прокол маслянистого ломтя колбасы или захват соленого салата из нарезанных огурцов, кумачовых помидоров, луковых колец и дробинок перца; вот пельменей я смог только девять, ободрив их соленым огурцом, – мясо нежное, свинина – я такие не люблю; развели на запивку вишневого варенья со студеной водой – компот, что ль, иссяк? На сладкое – две конфеты, седые от возраста, но шоколад, всего две.
