невозможным. Другого же, более удобного пути, ведшего из глубокой речной долины в расположенный на возвышенности город, поблизости не было.
Гоша остановился у подножия высокого пригорка, не решаясь начать подъём. Угрюмо, исподлобья глядел он наверх, туда, где виднелись прозрачные, ускользающие отблески, долетавшие сюда с ближайшего перекрёстка. Там были улицы, ночная иллюминация, машины, возможно, поздние прохожие. Оказаться там, конечно, ещё не означало спастись окончательно, но это, по крайней мере, давало серьёзную надежду на спасение, это был бы крупный, может быть, решающий шаг в направлении к нему. И этот шаг нужно было сделать во что бы то ни стало, невзирая ни на какую, даже смертельную усталость, забыв о ней на время, преодолев себя.
Как и недавно, когда Гоша пытался выбраться из дома через окно и не мог из-за крайней немощи сделать это, приступ страха, вызванный внешним источником, и в этом случае помог ему ненадолго позабыть о своём изнеможении и совершить очередной рывок вперёд. Из глубины зелёных насаждений, мимо которых он только что влачился, до него донёсся приглушённый, но отчётливо раздавшийся в ночной тиши хруст ломавшихся сухих веток, которыми густо была усеяна земля под деревьями. Неизвестно было, кто, человек или животное, бродил там, под плотной непроницаемой сенью ветвистых деревьев-великанов, – для Гоши это не имело значения. Ему было ясно одно: там, вполне возможно, совсем близко от него, кто-то есть! И этот кто-то, вероятнее всего, идёт по его следу. И он вот-вот настигнет беглеца, если тот по-прежнему будет торчать на одном месте, предаваясь сумбурным размышлениям и оплакивая собственное бессилие.
Страх за свою жизнь оказался для него спасительным, вновь, как и незадолго до этого, придав ему сил, о наличии которых у себя он и не подозревал, и буквально толкнув его вперёд, на приступ высившейся перед ним и представлявшейся ему неодолимой горки. Согнувшись в три погибели, практически на карачках, вяло перебирая ногами и руками, точно огромное неуклюжее насекомое, напрягаясь всем телом, каждым мускулом, каждой жилкой, он медленно полз наверх, мечтая лишь о том, чтобы этот казавшийся ему бесконечным подъём наконец завершился. Он тяжко, хрипло дышал, пот заливал ему лицо, в глазах темнело, сердце бешено колотилось в груди и, казалось, в любой момент готово было лопнуть от напряжения…
И, наверное, действительно разорвалось бы, если бы подъём не закончился. Достигнув вершины, Гоша с трудом поднялся на одеревенелые, трясущиеся ноги, вздохнул полной грудью и некоторое время стоял замерев, без движения, прикрыв глаза и с наслаждением ощущая всем своим разгорячённым, истомлённым телом дувший из долины прохладный, напоенный едва уловимыми ароматами воздух. Потом обернулся и бросил косой взгляд вниз, на раскинувшуюся у его ног бескрайнюю, погружённую в густой мрак низменность, посреди которой извивалась широкая лента реки, смутно поблёскивавшая в неверном сиянии луны. Окинув беглым взором этот мирный ночной пейзаж, которым в другое время он, пожалуй, мог бы даже залюбоваться, он тряхнул головой и, подождав, пока немного восстановилось дыхание, тронулся дальше, в направлении видневшегося неподалёку освещённого перекрёстка.
Дальнейший свой путь Гоша помнил плохо. Он шёл точно во сне, почти не осознавая самого себя, чисто автоматически двигаясь всё вперёд и вперёд, благо что идти нужно было по прямой, никуда не сворачивая и не петляя. Он сам удивлялся тому, что способен был выдерживать такую длинную, казавшуюся ему нескончаемой дорогу, каждую минуту ожидая, что силы наконец оставят его и его изнурённое, обездвиженное тело беспомощно растянется посреди улицы и, скорее всего, станет добычей вероятных преследователей. Впрочем, и теперь, когда он ещё был на ногах и кое-как продвигался вперёд, у него вряд ли были бы шансы на спасение, если бы враги в самом деле настигли его.
Но погони, на его счастье, не было. Сколько он ни оборачивался назад и ни озирался кругом, он так и не обнаружил знакомые ему фигуры, появление которых в поле его зрения означало было для него крах всех надежд и верную гибель. Несколько раз он замечал в отдалении поздних, как правило, одиноких прохожих и всякий раз замедлял при этом шаг, замирал в тревожном ожидании и напряжённо всматривался в ночных незнакомцев, ожидая и боясь различить до боли знакомые ему черты. И каждый раз с облегчением переводил дух – всё это были совершенно посторонние, не известные ему люди, не имевшие ничего общего ни с ним, ни с теми, кого он больше всего опасался сейчас увидеть.
И силы, как ни странно, всё не покидали его, несмотря на то что были, – он чувствовал это, – на исходе. Его разбитая, неоднократно пострадавшая за истекшие несколько часов голова упрямо клонилась вниз, и он вынужден был почти беспрерывно вздёргивать её, чтобы видеть, куда идти. Его одолевала тяжёлая, свинцовая сонливость, красные, набрякшие веки слипались, и ему стоило большого труда не закрыть глаза и не заснуть прямо на ходу. Переставлять ослабевшие, плохо слушавшиеся его ноги также становилось всё труднее, каждый новый шаг давался с усилием, и только ясное осознание того, что каждый этот шаг отдаляет его от смертельной опасности и приближает к дому, придавало ему сил хотя и медленно, черепашьим темпом, но всё-таки продвигаться дальше.
Под конец своего долгого, неизвестно сколько продолжавшегося – он потерял счёт времени – пути Гоша был близок к обмороку. Он находился в полубесчувственном состоянии и двигался лишь по инерции. Голова шла кругом, в ушах стоял звон, перед глазами колыхалась серая дымчатая муть, как если бы вокруг бушевала песчаная буря. Он мечтал уже даже не о возвращении домой – это стало казаться ему почти несбыточным делом, – а о том, чтобы рухнуть под первый попавшийся куст и, позабыв обо всём, что ещё совсем недавно так волновало, беспокоило и пугало его, отключиться, провалиться, будто в глубокую чёрную яму, в каменный мёртвый сон. Потому что в противном случае, – он не понимал, а скорее ощущал это, – если бы его путь продолжился ещё хоть немного, сердце его в конце концов не выдержало бы и попросту разорвалось бы в клочья от нечеловеческого напряжения, как недавно, во время его заточения в подвале, оно едва не разорвалось от ужаса и тоски.
И, вполне возможно, в итоге так бы и произошло – вконец истощённый и измотанный всем пережитым этой ночью, он, не в состоянии сделать больше ни шагу, свалился бы, как сноп, посреди тротуара, – если бы, случайно бросив вокруг рассеянный, мутноватый взгляд, Гоша не увидел, что он почти дома. Прямо перед ним возвышались, упираясь в ночное небо, огромные деревья, росшие
