…Вернувшись утром домой, капитан первым делом повернул вентили в ванной. Он долго лежал в ванне и ни о чем не думал. Просто пел старые песни… То ли песни своей юности, то ли песни иных времен. Но пел он тихо-тихо и тер себя губками и щеткой, сменил воду и опять лежал, и опять. Затем он вылез, прошел во чрево квартиры и оделся во все чистое. В дверь постучали. Вначале пробовали позвонить, но звонок только чавкнул и осклабился. Именно такой был звук.
— Товарищ капитан! Вы вчера наборчики свои забыли. Вот. Счастливо отдыхать. — И уже бежит ефрейтор вниз по лестнице, стучит сапогами, и вот уже «уазик» рванул от подъезда.
К вечеру капитан вышел в городок. На рынке торговали. Это были псковичи. Он купил совсем недорого огурцов соленых, капусты, пару кило картофеля, сала и гуся.
Еще через день он отыскал елку, весь вечер наряжал ее, включил после электрогирлянду, та едва тлела и от того было как-то загадочно, сказочно и спокойно. Совсем успокоившись, он взял газету. Их он покупал каждый день, но не читал, а складывал в углу, на пол. Это же роскошь, пойти просто так и купить газету. Самой большой удачей были круглые батарейки для приемника. Европа молчала. Глушилки ворчали озлобленно и натруженно. Но музыка еще оставалась кое-где. Америка в основном бормотала сводки новостей и передавала военные песни. Но то там, то здесь прорывались иные мелодии, и капитан пил, закусывал и слушал падшую музыку планеты.
Газеты было читать занятно. Не прекращались протесты по поводу оккупации Россией острова Хоккайдо. Советская подводная лодка потопила пассажирский лайнер под либерийским флагом в Атлантике. «Судно в действительности было американским и перевозило боеприпасы и запчасти в заблокированные районы. Агрессор получил свое». Продолжалось нытье по поводу ограниченного контингента наших войск в Саудовской Аравии. Войска Хусейна никак не могли овладеть пригородами Иерусалима. «Зловещее молчание Китая. С кем ты, наш пекинский брат? Вспомни давнюю дружбу». А все началось с невинных народных фронтов. С песен и флагов. Где ты теперь, товарищ первый секретарь компартии? Там же, где твои большие братья? Или ты успел улететь? Твоя судьба затерялась посреди этой войны. Ты же не хотел даже маленькой? Ты же просто хотел хороший дом и спокойную работу. В свободной Эстонии. Только нет Эстонии теперь вовсе.
Наконец он развернул свои игрушки — цветные осколки, бордовые, синие, желтые, с прожилками и крапинками, можно было различить на стеклышках края одежд и мантий святых, и капитан стал смотреть через стеклышки на дом напротив, на гастроном и кирху, на развалины замка и на небо и, меняя осколки витражей и ракурсы, хотел подобрать себе то окно в новый мир, в котором принужден был теперь существовать. Может быть, эти изломы и наплывы, эти треугольники и квадраты сойдутся в рисунок, где он увидит целое и нерасколотое небо и живой город. Так он провел несколько часов, но не увидел того, чего хотел.
И тогда капитан стал ждать гостей. Он лежал в большой комнате на диване и слушал, как живет подъезд и перекресток, что неподалеку. Звуков было мало. Крадущиеся звуки подъезда и уверенные голоса машин на перекрестке. Наконец вечером тридцатого декабря остановилось легковое авто, но не у подъезда, а подальше, за углом, и вышли двое… Капитан знал, что они идут. Оба в штатском, элегантные и строгие. Вот они поднимаются по лестнице в мягких кожаных ботинках, вот останавливаются у его двери и аккуратно стучат. Капитану вовсе не хочется подниматься с дивана и открывать дверь, но гости есть гости, а времена предновогодние.
— Мы за тобой, капитан.
— Вообще-то я уже давно готов. Только я думал, вы придете попозже. Хотя бы второго января. Елочка вот. Гуся сейчас буду печь.
— Нет времени, капитан. Ты же знаешь, что такое боевая тревога. Нужно немного повоевать.
— А, вот оно что. Только у меня отпуск, ребята. Пожалуйста, согласие профсоюза, Я отдыхаю. Имею право.
— Кончай балагурить, капитан. Попил, поел, поспал, а теперь надо повоевать.
— Но война-то кончилась. Только вот британцев дожмем, а это дело плевое.
Посмеялись контрразведчики.
— Война-то к концу, да вот шпионы одолели. Никак на всех смерть не оформим. Валовые показатели по смертям падают. Так что помоги, капитан.
— Так чем же я помогу? Я же не палач. Я солдат.
— Для тебя есть солдатское дело. Пойдешь в банду. Там наш человек без связи. И такие, капитан, обстоятельства, что только ты можешь его узнать. Из всех уцелевших остался только ты. Потому мы тебя берегли в последнее время. Помоги нам, капитан. Нам нужна связь, иначе случится большая беда. Очень большая. С твоей маленькой Родиной беда. Но еще кое-что можно спасти. Пройдет время, и все как-нибудь устроится.
— Ну и что? Мне нужно пойти в банду и сказать, что я выбираю свободу и оружие? Или как там?
— Вот это уже по-нашему. По-военному. Ты наденешь свою форменку, спустишься вниз, и тебя повезут в фургоне. Потом ты пересядешь в самолет, лететь недалеко. На острова. Там ты сядешь в другую машину. Поедешь по лесной дороге. Тебя остановят, завяжут глаза, повозят, поводят, и ты окажешься в комнате. Там повязку снимут. И будут тебя допрашивать. Потом, по идее, тебя отведут в подвал и кончат. На этом и весь расчет. Это будет новогодняя ночь. В банде не будет Энделя. Он будет эту ночь со своей семьей. А без него они не тронут тебя. Так вот. Тот человек, которого ты узнаешь, знает тебя. Но не знает, естественно, ничего, кроме того, что ты ушел на войну, а теперь вернулся. Это все ясно, как белый день. Он виду не подаст. Так предполагается. И ты должен при нем сказать одну фразу. А потом другую. Тогда он будет знать, где получить связь. Он сразу же покинет банду. Это сто процентов. Видимо, он попробует тебе помочь, но ставки настолько высоки, что он не должен этого сделать. Но, возможно, попробует. Потом вернется Эндель. Тогда мы уже будем знать, где эта комната, и будем брать их. И постараемся успеть. Ты же понимаешь, что мы все сделаем, чтобы успеть. А пока не будет связи, никто из наших не сделает ни шага, чтобы пошевелиться, ни чихнет, ни покурит. Но потом тебя спасать будет целый полк с вертолетами и танками.
— А гуся, может, успеем спечь?
— Не успеем. И вот что. Ордена и медали сними. А то нервы у кого-нибудь не выдержат и тебя кончат прямо на дороге. Но я думаю, все будет хорошо. Ты только помоги нам, капитан.
Пропустив вперед своих душеприказчиков и телохранителей, капитан постучал в квартиру напротив.
— Элли! С наступающим. Вот тебе небольшой подарок. Да нет. Это просто чулки и шоколад. Хороший шоколад, настоящий. С Новым годом тебя. Да ты же еще не старая женщина. Это хорошие чешские чулки. Ты там подливай без меня воды в ведерко. Я елку нарядил. А мне надо еще немного повоевать. Ну, всего тебе. А Рейн вернется. Мы найдем его, Элли, и он вернется.
— Капитан! Мы опаздываем.
— Вот видишь, Элли. Надо спешить на войну.
«Я вернусь. И Рейн вернется к Элли, и все вернется на круги своя, и когда-нибудь мы выстроим заново старый город. Все будет как было. И Герман, и Маргарита. Ведь все мы один народ». И знамением Божьим вдруг пошел снег, а как же без снега под Новый год в Эстонии…
Но даже начальник контрразведки не знал, что наш человек в банде был убит третьего дня случайной пулей.
Поминки по знакомой женщине
(Часть Пятая)
Я мог достаточно уверенно ходить с палочкой, хотя гипс с правой ноги сняли всего неделю назад, и это все потому, что обе пули ничего такого важного не задели, а, уверенно пробив мышцы, покинули эту, случайно подвернувшуюся плоть и пролетели еще немного, прежде чем остановиться. Вот только, падая, я сломал лодыжку на том же месте, что и давно, печально, неожиданно… Случай распорядился таким образом, что я был доставлен с поля моего последнего боя прямиком в одну из палат госпиталя Санкт-Петербургской военно-медицинской академии на вертолете, что заслужил честным ратным трудом, как на вражеской земле, так и на своей. Всю войну я чудесным образом был сбережен от побития свинцом, сталью, боевыми отравляющими веществами и, лишь слегка опаленный пламенем, оказался на своей маленькой территории, которая вернулась наконец в братскую семью народов, и немедленно был вовлечен в опасную и чреватую парадоксами борьбу с апологетами ушедших времен измены и позора. Впрочем, меня прикрывали и берегли, но все же, все же…
Палаты, как и, естественно, коридоры, были переполнены, и путем интриг и манипуляций мою койку перенесли в библиотеку, где меня оставили в одиночестве. Только волшебницы в белом и строгие хранители простреленных тел посещали меня, отрывая от чтения. Библиотекой это помещение можно было считать по той причине, что здесь были свалены в торопливом беспорядке разнообразные книги. В библиотеке лежали герои последнего европейского побоища. Мне было совсем неплохо в этом углу, подле книг, рядом с окном, за которым внутренний двор и осень. Все позади, у моей кровати — рябиновая трость, принесенная художником Птицей, выжившим и найденным после долгих телефонных переговоров, и сделанная из наследственного посоха, но что уж тут жмотиться, когда окончилась война.
