Как только прозвенел звонок, весь класс проснулся, будто по команде гипнотизера, давшего сигнал пальцем вверх. И вся толпа бурным потоком устремилась к двери.
Прижав сумку с учебниками к бедру, Дэнни направился в сторону остановившегося у двери Хенсона.
— Есть, что сказать, Колберт? — спросил Хенсон.
Дэнни качнул головой. Парни косились на них из толпы, перемещающейся из одного класса в другой.
Когда перед дверью остались лишь они вдвоем, то Хенсон перегородил Дэнни выход из класса.
— Ты выглядишь так, будто что-то замышляешь, — сказал он.
— Ты о чем? — спросил Дэнни, почувствовав, будто он приколот булавкой к полу.
— Я хочу знать, что у тебя на уме, — Хенсон говорил так, будто в его руках было все время на свете, будто звонок на следующий урок не должен был прозвенеть никогда.
Дэнни вдруг понял, что его так беспокоило в этом парне.
— Ладно, — сказал он. — В тот день под трибунами, когда тебя били, почему ты не давал им сдачи? Почему позволял избивать себя дальше? Почему ты просто так стоял и ждал, когда тебя ударят в следующий раз?
— Если я тебе отвечу, то ты мне расскажешь, почему ты тогда ушел, вместо того, чтобы вмешаться, чтобы помочь.
Следующий класс врывался в кабинет истории. Рослый, плечистый парень, наверное, с детства играющий в футбол, прошел между ними, растолкнув их разные стороны.
— Подумай об этом, — сказал Хенсон, когда уже прозвенел звонок.
И Дэнни об этом думал все оставшееся время: на уроках математики и социологии, по которой он пропустил домашнее задание, а затем уже в столовой, где как обычно он сел отдельно от других.
Сразу после завтрака Дэнни понял, что он на пути к школьному стадиону, куда после инцидента с Хенсоном он больше не приходил. Он не удивился, увидев его, сидящего на пустых, безлюдных трибунах. Он так и знал, что Хенсон будет его ждать именно здесь.
Когда Дэнни к нему приблизился, то он не пересел куда-либо еще, он сделал вид, будто его не видит, хотя Дэнни знал, что он осознает его присутствие. Дэнни сел рядом с ним. Они оба сидели и смотрели на футбольное поле, будто там кипела футбольная баталия.
— Я знал, что ты сюда придешь, — сказал Дэнни, и это была правда.
— Я тоже это знал, — ответил Хенсон. — И вот мы здесь.
— Я знаю, почему тогда я не остановился, чтобы вмешаться, — начал признаваться Дэнни. — Но ты хоть знаешь, почему ты не отвечал на побои?
— Конечно, — ответил Хенсон. — Эти парни имеют на меня зуб еще с самого начала занятий в школе. Случайно в столовой на одного из них я опрокинул тарелку с супом. И с тех пор они мне всячески досаждают. В тот день они покараулили меня за углом. Им хотелось со мною подраться, а мне с этого не хотелось. Ты не знаешь, Колберт, что я тогда им сказал. Я им сказал, что будет лучше, если они меня застрелят. Не думаю, что им хотелось меня убить. Я думал, они потолкаются, немного меня поколотят, потом им это надоест, и они оставят меня в покое. И знаешь, что? Я не думал, что в тот день стану «жертвой». И они оттащили меня за угол… Сейчас они обходят меня стороной. При виде меня они выглядят так, будто сотворили нечто грязное, непристойное. Да и ты смотришь на меня, будто я совершил нечто такое…
«Боже», — подумал Дэнни. — «Что здесь происходит? И кто он такой этот Лоренс Хенсон?»
— И я знаю, почему ты стараешься не рисоваться, Колберт.
Дэнни не ответил. Он смотрел куда-то на поле, трава на котором давно уже была вытоптана за весь прошедший футбольный сезон. И он тоже почувствовал, как кем-то вытоптан, будто на нем усиленно тренировалась целая футбольная команда.
— Ты ведь не хотел учиться в «Норманне», — спросил Хенсон. — Ведь так? Ты никому не смотришь в глаза, на завтрак садишься отдельно от всех, стараешься, чтобы тебя по возможности не было видно…
«Не было видно…» вынудило Дэнни пристально посмотреть на Хенсона, будто тот нажал на спусковой крючок, и ждал, когда из ствола вылетит пуля.
— Твой отец, ведь так? И то самое обрушение балкона в викбургском театре.
— Откуда ты об этом знаешь? — спросил Дэнни.
— Это — несложно. Обычная маленькая школа. Одно вылетевшее слово становится всеобщим достоянием. Все знают, что произошло. И что?
«И что?» — он подумал о Хеллоуине, который будет на следующей неделе, о Лессе Алберте и о его жутком газетном заголовке, который появится буквально завтра.
— Как всегда, — сказал Дэнни.
— Знаешь что, Колберт?
— Что?
— Ты еще многое для себя откроешь и многому научишься.
Этой ночью он не спал. Он ворочался и крутился в постели, его тело чуть ли не горело от непрерывного движения. Перед его глазами все время всплывали разные картинки, а в ушах звучали голоса. Самым громким из них был голос Лулу, а затем голос Лоренса Хенсона: «Ты еще многое для себя откроешь…»
«И с чего же начать?» — гадал он.
Наконец, он встал с постели, надел тапки, банный халат, и сквозь ночной мрак отправился в гостиную. Он подумал, что сначала нальет себе немного апельсинового сока, а затем решит, что делать дальше. Он сел в отцовское кресло около телефона, чтобы заставить глаза привыкнуть к темноте. Он смотрел на телефон, думая обо всех звонках, адресованных его отцу глубокой ночью. Ему было интересно, что бы отец предпринял именно сейчас, если бы вдруг в эту минуту зазвонил телефон. И он захотел, чтобы телефон зазвонил именно сейчас, и чтобы этот звонок был адресован отцу.
Посмотрев на дверь, он заметил отца, стоящего за ней. В своем ночном халате он был похож на привидение.
— Что ты здесь делаешь, Дэнни? — прошептал он.
— Мне не спится, и я решил, что сяду в твое кресло, как и ты тысячи ночей.
— Не тысячи, Дэнни, — отец расхаживал по комнате. Его тапки глухо шаркали по полу. Затем он опустился на диван, стоящий напротив кресла, в котором сидел Дэнни. — Тебя что-то волнует, не дает тебе спать?
Он подумал о том, что когда они вдвоем с отцом оставались одни, то на самом деле они почти ни о чем не говорили — никогда. Как-то другой ночью, увидев отца, сидящего в кресле около телефона, он просто развернулся и ушел к себе в комнату. Почему-то безо всякой связи со всем этим он снова вспомнил слова Лоренса Хенсона: «Ты еще многое для себя откроешь…»
— Все в школе знают о том, что случилось в «Глобусе», — сказал он. — Один из них сказал: «И что в этом такого…». Я думаю…
— И что ты думаешь, Дэнни?
— Я думаю, что это может стать причиной неприятностей, таких как в Барлете или в других местах, где мы жили раньше.
Отец выглядел хрупко и уязвимо. Его лицо в ночном мраке показалось Дэнни еще более истощенным.
— И хуже всего, — продолжал Дэнни. — Это — то, что волнуюсь за себя, а не за тебя…
— Обо мне можешь не волноваться.
«Но я волнуюсь еще и за тебя», — но пока он еще не осмеливался сказать это отцу.
— Тебе шестнадцать, Дэнни, и ни о чем таком можешь не волноваться. Мы с матерью всегда старались защитить тебя от… — он не мог найти слово, его рука что-то выписывала в воздухе. — От окружающего мира, я думаю…
— Шестнадцать, папа. Тебе было шестнадцать, когда это случилось! Тебе тогда было столько, сколько мне сейчас, — он давно уже все знал и был уверен в своих словах. Он не знал, как он сможет все это преподнести. Все те дети погибли, но обвинения остались. Его отец все это прошел. Он выжил и выдержал. И все эти годы по сей день — «Без комментариев».
— Почему ты даже не говоришь об этом, Па? Не только со мной, но и с газетными и с телевизионными репортерами. Ты снимаешь трубку с телефона и слушаешь, читаешь письма и на них не отвечаешь. Почему?
Отец посмотрел на него и положил руки ему на колени, будто оперся, собираясь встать. Дэнни побоялся, что он снова постарается избежать разговора об этом, отправит его в постель, тем самым, закончив разговор.
Отец не встал, он наклонился так, что его лицо оказалось около лица Дэнни.
— Может быть, все эти годы я в чем-то был не прав, кто знает? Правильным может быть и, что думаешь, и, что чувствуешь, — он сделал паузу, глубоко вздохнув и встряхнув головой. — Слова, Дэнни, никогда не давались мне легко, особенно, если нужно было говорить по-американски коротко, — снова пауза, и Дэнни постарался не шевелиться. — Все те, кто двадцать пять лет тому назад лишился детей — матери и отцы, приемные родители, братья и сестры, которые потеряли своих детей, братьев и сестер. Какая боль, и какие потери. Как старики говорят: время лечит. Но иногда и оно бессильно. Боль остается. И все это возвращается ко мне, — он закрыл глаза. — И пускай звонят и пишут мне письма, пускай обвиняют меня, называя имена погибших. Это — ужасно, страшно. Но если им от этого лучше, ту пусть все так и будет. Я отдаю им должное.
Он открыл глаза и посмотрел прямо в глаза Дэнии.
— Знаешь, может, где-то есть и моя вина. Может, тогда мне не следовало зажигать спичку. И кроме всего, я мог побывать на балконе еще до того, как в зал впустили детей. Но я ненавидел даже саму мысль, о том, чтобы туда подняться. Я избегал этого места. Там в темноте скреблись крысы. Так что я признаю свою вину и принимаю наказание.
