— Поиграем в Олдингтона, мастер, — обратился Зверев к своему литовскому другу, но того не было нигде, а за поворотом осторожно звякнули подковки на сапогах. Два литовца в удобной для всех случаев походной жизни одежде вышли навстречу. Один с автоматом ППШ, а другой со шмайсером и полевой сумкой на боку. От них чуть отдавало хорошим самогоном и дымом лесного костра.
— Не надо было тебе пререкаться, парень. Сидел бы тихо, ставил бы то на красное, то на черное. Нужно слушаться, когда говорят. Литву любишь?
— Да, — коротко объявил он, но умелые руки его уже обыскивали, рылись в сумке, листали паспорт, удостоверение.
— А что ты хотел получить вагнорики? Лесные братья мы. Читал, поди? А тебя, сволочь ментовская, сейчас отправим к родителям. Были родители у тебя, сволочь? А может, еще есть? Ты же молод? Трудно быть молодым. Особенно молодым трудно умирать. Никто не хотел умирать…
— Что вы мне фильмы цитируете?
— А что бы ты хотел?
— Адресную книгу. Телефонную. Где Ларинчукас?
— Ха-ха-ха. По-литовски говоришь?
— Немного.
— Сколько слов?
— Слов сто.
— Вот видишь! Надо уважать обычаи чужой страны. Сто слов — это мало. Было бы сто с чем-то… А так… Ну, пойдем…
— Куда?
— В тупичок.
— Интересные у вас игры.
— А нет никаких игр. Молись своему ментовскому богу. Или твой бог товарищ Андропов?
— Хватит чушь нести, хватит чушь…
— Курить хочешь?
— Я не курю.
— А выпить нет. Извини.
— Хватит с ним болтать попусту. Вот и пришли уже…
— Покурим, Йонас. А ты не бойся, это не больно. Вроде как игра.
Зверев подождал, пока они начнут прикуривать, ударил ногой того, что расстегивал полевую сумку, отложив свой автомат, и, пригибаясь, падая, поднимаясь, сразу же сорвав дыхание и захлебнувшись затхлым воздухом, побежал. Он успевал сворачивать ровно в тот миг, когда совершенно реальные пули только еще покидали горячие стволы. Потом он подвернул ногу, и совершенно уже по-звериному скакал и катился по извивам подвала, и все ближе различался стук подковок, и вот уже новый диск защелкнулся в автомате… И тут луч света мазнул его по лицу. Дверь…
Он завалился в какую-то подсобку, в комнатку какую-то, захлопнул дверь и, увидев советскую военную форму, сидящего за столом офицера, упал на спину и, прохрипев, махнул на дверь: «Там…» — и стал терять сознание…
— Ну, ну… Чего вы трясетесь? Все уже позади. Чаю вот выпейте, — хлопотал над Зверевым капитан СМЕРШа. — Как они выглядели? Не помните? Я так и думал.
— Где я, товарищ капитан? Что это?
— В огне брода нет, товарищ. Но мы очистим землю от этой сволочи и вырастим сады и прекрасные города. Кстати, документы у вас есть? Вы пейте, пейте. Вот каша осталась от завтрака…
— Документы тот, что пониже, забрал.
— Так, — как бы споткнулся капитан, — а живете где?
— В Питере. Работаю в милиции.
— Так вы свое удостоверение отдали бандитам?
— Ничего я не отдавал.
— Так в чем же дело?
— Ни в чем. Вот оно. — И Зверев полез во внутренний карман… и не нашел ничего. Он не брал с собой никакого удостоверения. Оно осталось в сейфе, в кабинете…
— А военный билет? Вы офицер?
— Мне нужен Ларинчукас…
— Шутите? Товарищ, вы шутите?
— Конечно, шучу. Я случайно тут. Виза вот кончается, зашел погреться. А там автоматы…
— Да ну, — прикинулся глупым капитан, — а живете, говорите, где?
— Жил в Союзе. Теперь вот в Содружестве преступных государственных образований. СПГО.
— Я так и думал… Сидоров!
— Я, товарищ капитан!
— Выводи его. Нет у нас времени. Того и гляди, остальные подойдут. Он, чай, не один здесь.
Сидоров был некурящим, и времени действительно оставалось маловато. Так что в трех поворотах от комнаты СМЕРШа снова клацнул затвор и нить времен натянулась, готовая лопнуть, только Сидоров вдруг стал приседать, как бы прятаться, прикрываясь своим под расстрельным, а пригнувшись, маханул в сторону аж метра на три и перекатился за угол. Обернулся Зверев, а за спиной у него мотоцикл с коляской и два немца со шмайсерами в свежей полевой форме. Будто только что со склада. Гогочут и руками машут.
— Ты есть литовский патриот. Тебя хотел пуф-паф этот солдат из Коминтерна? Йа!
— Йа! Йа! Я свой! Я из Йоношкиса. У меня там брат в полиции работает.
— О! Полицай! Хороший немецкий порядок. — Они подрулили к повороту и для порядка немного постреляли. Было слышно, как пули шмякают в мокрые стены, как сыплются мелкие камешки.
— Далеко ли есть штаб, комиссар, сельсовет?
— Да хрен его знает, товарищ оккупант.
— Га-га-га! Товарищ! Га-га-га. Ну иди, не спешай. Мы едет тут, сзади. Шнель…
— А куда идти?
— Шагай себе. Наслаждайся свободой. Аусвайс есть?
— А, паспорт… Да там… У… — замялся он, — в СМЕРШе…
— Ты должен приводийт нас большевистский комиссар. Ну, шнель!
И он пошел, поворачивая то направо, то налево, а за одним из поворотов нашелся тупичок, а в нем сумка его собственная, и так обрадовался Зверев, что побежал к ней, а делать этого не следовало, так как немец в коляске тут же выпустил длинную очередь. Зверев распластался на смрадном полу и стал ждать, когда переднее колесо мотоцикла придавит его, а вся машина потихоньку станет наезжать, взбираться основательно по пояснице, по спине, потом съедет машина и весь магазин разрядит добродушный оккупант в смятое тело безумного милиционера, попавшего в реальность, у которой нет названия…
— Товарищ, товарищ, очнись… Спугнули мы германцев. Вроде говорят по-немецки, а форма чудная и мотоциклет особенный. И пулеметка ручная, маленькая. Так и шпарит, так и мечет. Если дело дальше пойдет таким образом, не удержим мы германцев. Пройдут они и на Ригу, и на Питер.
Это красные балтийские матросы поднимали его и ставили на ноги.
— Забоялся, поди? Ну ничего, ничего…
Их было много. Человек двадцать. Они протягивали Звереву цигарки, кружку со спиртом, корку хлеба.
— Костюмчик у, тебя интересный. Где брал такой?
— В Питере городе. Еще при большевиках. Ему сноса нет.
— То есть как это при большевиках? А сейчас там кто? Ты давно оттуда? Нам же этот змей тамбовский, комиссар наш, ничего не говорит. Не измена ли?
— Не знаю, как у вас, а у нас там измена. Да еще какая.
— Эх, патронов маловато… Не устоим…
«Всем построиться! — раздался зычный голос командира. — В колонну по два! — Моряки нехотя строились. — Шагом марш!» — И отряд стал удаляться. Комиссар — в кожанке и пенсне. Он просверлил воспаленными и значительными глазами Зверева.
— Ваш? — протянул он Звереву паспорт.
— Мой. Расстреливать будете?
— Зачем же расстреливать? Вы мне нужны. Пока нужны. Пойдемте со мной.
Они шли долго. Иногда встречали отряд матросский, который колонной отмерял свой необъяснимый маршрут по изгибам смрадного игрового пространства. Наконец потолок стал выше, стены расширились, и они вышли в зал: огромный, почти что с Красную площадь. На другой стороне площади стояло нечто под брезентом.
— Зал заминирован. Как пройти, расскажу после. Вот мимо катка асфальтового, вы не удивляйтесь, тут всяко пробовали, значит, мимо катка прямо на автомобиль. «Жигули» шестой модели, если не ошибаюсь? Потом на два шага левее танка Т-34. Вот этот поржавей — Т-72. Значит, на два шага левей и прямо на вешку. Там и выход. Жетон есть?
— Какой жетон?
— Вы сегодня жетон брали на автостанции?
— Да. Вот есть, кажется.
— Вы проверьте. Значит, есть. Снимете там брезент, увидите как будто в метро вход. Суйте жетон в монетоприемник — и вперед. А вот это передадите по назначению. А если вскроете, я вас верну в середине пути, и тогда уже не по-игрушечному, а по-настоящему в тупичок. И пульку в голову. Из нагана. Очень надежное оружие.
— Сумку можно забрать?
— Заберите.
Он шел по кошмарной площади, точно следуя инструкциям комиссара. Тот же сидел на чурочке, скрестив ноги, и смотрел.
Перейдя площадь и заглянув под брезент, он действительно обнаружил там выход из лабиринта.
А на конверте прочел: «Москва, Кремль, Бурбулису…»
Он, только отойдя от комиссара, ощутил что-то лишнее в сумке. Она стала тяжеловатой. Но, решив, что ничего не происходит зря, а все уже записанное в книге судеб не отредактировать, Зверев решил не искушать судьбу. Открыв сумку, он обнаружил там четыре гранаты. Как их правильно называть, он не знал, но знал, что они в полном порядке и готовы к применению. Должно быть, кто-то из пленников лабиринта нашел сумку и положил туда кое-что из своего добра.
— Эй, ты что, сучий потрох, делаешь? Ты что задумал? — запрыгал на одной ноге комиссар, доставая наган из кобуры.
Он положил на турникет письмо к Большому литовскому брату: сверху припечатал связкой гранат и выдернул на одной кольцо. А потом сел рядом и закрыл глаза. А когда распадался на атомы, когда возносился к потолку подвала, ощутил ликование.
