Скотч никуда не годится.
Руки Йоранссона во время обыска слишком сильно прижали и порвали его.
Еще минута-другая.
Хоффманн немного распорол внутренний шов брюк, непослушными пальцами закрепил провод в дыре и развернул микрофон к молнии, после чего натянул свитер на брюки как можно ниже.
Неважное решение. Но сейчас — единственно возможное.
— Вы можете вернуться.
Дверь в середине коридора была распахнута. Замминистра помахала ему, и он двинулся к ней, стараясь шагать нешироко, но как можно естественнее.
Они приняли решение. Во всяком случае, у Пита появилось такое чувство.
— Хочу спросить еще кое о чем.
Заместитель министра взглянула сначала на Йоранссона, потом на Вильсона.
— Предварительное следствие длится уже как минимум сутки. Полагаю, его начала городская полиция. Я хочу знать, как вы… все устроите.
Вильсон ждал этого вопроса.
— Вы читали мое донесение, представленное шефу уголовной полиции лена. — Он указал на распечатки, которые лежали на столе перед каждым участником собрания. — А это рапорт, составленный следственной группой — Гренсом, Сундквистом, Херманссон и Кранцем. О том, что они знают, что видели. Сравните его с моим рапортом, с тем, как на самом деле развивались событии; там сказано, почему Паула присутствовал в той квартире. Он был там по заданию полиции.
Замминистра быстро просмотрела свой экземпляр.
— Доклад о реальных событиях. И доклад, который содержит только то, что известно нашим коллегам.
Ей это не нравилось. Пока она читала, мертвое лицо в первый раз ожило — рот, глаза, — словно прочитанное противилось ее презрению и решению, которое, ей казалось, она даже всерьез обдумывать не собиралась.
— А сейчас? Что произошло после того, как это написали?
Вильсон улыбнулся. Первая улыбка в кабинете, задыхающемся от собственной серьезности.
Все еще улыбаясь, он посмотрел на Хоффманна:
— Рубашка со следами крови и пороха. Но… крови, которая заинтересует полицию, нет ни в одной шведской базе данных. Идея в том, чтобы подбросить полиции ложный след. Он никуда не приведет, но отнимет у следствия время и силы.
Красные пятна на серо-белой рубашке спустя сутки стали бурыми. Гренс раздраженно пошевелил ее снятой перчаткой.
— Рубашка убийцы. Кровь убийцы. И мы никуда не продвинулись.
Кранц все еще сидел за компьютером с изображением красных стрелочек над разными цифрами.
— Человека мы не определили. А вот место — может быть.
— Не понял.
Тесный кабинет был таким же пыльным и темным, как и все остальные кабинеты криминалистического отдела. Свен посмотрел на сидящих рядом с ним мужчин. Ровесники с жидковатыми шевелюрами, не особенно симпатичные, облезлые, но мастера своего дела. Было ясно — оба жили работой с того самого дня, как она стала их работой.
Молодежь, идущая им на смену, едва ли будет такой. Гренс и Кранц относились к вымирающей породе.
— У кровавых пятен поменьше — тех, что принадлежат стрелявшему, — в наших базах нет имени. Но тот, у кого нет имени, все же где-то живет и всегда оставляет что-то, с чем можно работать дальше. Я обычно ищу следы устойчивых органических загрязнений, которые накапливаются в теле, медленно распадаются, сохраняются долго, имеют низкий уровень растворимости. Они иногда приводят следователей в нужное место.
А Кранц даже двигается как Эверт. Свен никогда не задумывался об этом; он огляделся, ища диван для посетителей — ему вдруг пришло в голову, что криминалист тоже задерживается на работе допоздна, а его квартира тем временем стоит пустая и темная.
— Но не в этот раз. Ничто в крови не может привязать твоего убийцу ни к месту, ни к стране, ни вообще к континенту.
— Черт тебя дери, Нильс, ты же только что сказал…
— Но у нас есть кое-что получше. На ткани. — Он осторожно развернул рубашку на рабочем столе. — В нескольких местах. Во-первых, вот, на манжете правого рукава. Следы цветочка.
Гренс нагнулся, пытаясь разглядеть что-то неразличимое.
— Цветочек. Польский желтый амфетамин.
Они все чаще сталкивались с ним, занимаясь подобными делами. Запах тюльпанов. Амфетамин, произведенный на фабрике, где используют растительное сырье вместо ацетона.
— Ты уверен?
— Да. Состав, запах, даже желтый цвет, шафрановый, это сульфат амфетамина, получившийся после очистки.
— Польша. Опять.
— К тому же я точно знаю, откуда этот амфетамин.
Кранц мелкими движениями свернул рубашку — так же осторожно, как перед этим развернул.
— Амфетамин такого состава я уже анализировал, было еще два расследования меньше чем за месяц. И теперь нам известно, что его производят на амфетаминовой фабрике возле Седльце. Города в десяти милях к востоку от Варшавы.
Яркие солнечные лучи стали неприятно жаркими, шеи под воротничком чесались, ногам сделалось слишком тесно в ботинках.
Пятнадцать минут назад заместитель министра вышла, чтобы провести короткую встречу в еще более просторном кабинете и принять решение. Пан или пропал. У Хоффманна пересохло во рту; вместо слюны он сглотнул тревогу и страх.
Как странно.
Мелкий сбытчик, десять лет назад отбывавший тюремное наказание в камере исправительного учреждения Эстерокер. Молодой отец, с женой и двумя мальчишками, которых он научился любить больше всего на свете.
Теперь он был кем-то другим.
Мужчиной за тридцать, который сидел за рабочим столом в здании, символизирующем власть, в руке от волнения зажат телефон заместителя министра.
— Привет!
— Когда ты приедешь?
— Поздно. Встреча еще не закончилась. И я не могу с нее уйти. Как они там?
— А тебе это интересно?
Ему не понравился ее голос. Холодный, пустой.
— Хуго и Расмус. Как они?
Софья не ответила. Она будто стояла перед ним, он угадывал выражение лица, каждый жест, тонкая рука потирала лоб, шевелились пальцы ног в тапочках, которые были ей великоваты; вот сейчас она решит, сможет ли, захочет ли злиться дальше.
— Им полегче. Тридцать восемь и пять час назад.
— Я люблю тебя.
Хоффманн отключился, посмотрел на людей, собравшихся за столом заседаний, потом на часы. Прошло девять минут. Слюны совсем не осталось, сколько он ни пытался сглатывать. Хоффманн потянулся и направился к своему пустому стулу, стоявшему у дальнего конца стола, и тут дверь отворилась.
Замминистра вернулась. Чуть отставая, за ней шел высокий, атлетически сложенный мужчина.
— Это руководитель Государственной пенитенциарной службы Пол Ларсен. — Она приняла решение. — Он поможет нам. Продолжить.
Хоффманну хотелось рассмеяться или зааплодировать. Он поможет нам. Продолжить. Она решила закрыть глаза на то, что с юридической точки зрения могло оказаться соучастием в убийстве. Она пошла на риск. Посчитала, что рискнуть — стоит. Хоффманну было известно, что эта женщина как минимум дважды содействовала тайным помилованиям агентов, которых осуждали на пожизненное заключение. Но он был уверен, что она еще никогда, зная о нераскрытом преступлении, не закрывала на него глаза. Принимать решения она предоставляла полицейским.
— Я хочу знать, о чем мы говорим. — Глава пенитенциарной службы сразу ясно дал понять, что присаживаться не собирается.
— Вы… как бы сказать… поможете нам поместить одного человека в тюрьму.
— А вы кто?
— Эрик Вильсон, стокгольмское управление полиции.
— И вы полагаете, я буду помогать вам с местом в тюрьме?
— Пол? — Замминистра улыбнулась главному тюремщику. — Мне. Вы будете помогать мне.
Могучий мужчина, брюки на котором сидели в обтяжку, ничего не ответил, но вся его поза выдавала разочарование.
— Ваша задача — поместить Паулу, вот он, сидит рядом со мной — в Аспсосскую тюрьму на срок, который он получит после того, как его возьмут с тремя килограммами амфетамина.
— Три килограмма? За это дают большие сроки. Тогда его сначала должны отправить в Кумлу, в приемник-распределитель.
— Не в этот раз.
— Как же! Он…
— Пол? — Мягкий голос заместителя министра произносил жесткие фразы с неожиданной легкостью. — Уладьте это дело.
Вильсон переждал неловкое молчание.
— Когда Паула прибудет в Аспсос, рабочее место должно быть уже подготовлено. В первый же день он должен приступить к уборке в административном здании и в мастерской.
— Работа уборщика — это, с точки зрения заключенных, награда.
— Значит, наградите его.
— Да кто он вообще такой, ваш Паула?! У него имя есть? У вас есть имя? Вы можете говорить сами?
Глава пенитенциарной службы привык отдавать приказы, привык, чтобы ему подчинялись. Выслушивать чужие приказы и подчиняться он не привык.
