На столе у инспектора Коллинз зазвонил телефон. Начальник отдела вызывал ее к себе с докладом по ходу расследования нового дела. Терри прекрасно понимала, что ей придется быть предельно аккуратной в оценках и формулировках. Скотта в городе знали, и он мог смело назвать своими друзьями едва ли не половину мэрии и многих влиятельных горожан. Большинство членов городского совета были его постоянными пациентами, и еще больше людей обращались к нему за помощью время от времени. Впрочем, даже само слово «помощь» в связи с деятельностью Скотта Терри предпочла бы употреблять осторожно и с оговорками. Все это пронеслось у нее в голове за какую-то долю секунды. В трубку же она лишь коротко сказала: «Сейчас буду».
Взяв со стола кое-какие бумаги, она направилась к двери. В этот момент вновь зазвонил телефон. Тихонько выругавшись, Терри развернулась и, выждав пару секунд, после четвертого звонка, взяла трубку — буквально за мгновение до того, как должен был включиться автоответчик.
— Инспектор Коллинз, — представилась она.
— Это Мэри Риггинс, — раздалось в трубке.
Затем послышались всхлипывания и сдавленное дыхание. Судя по всему, говорить миссис Риггинс могла лишь с большим трудом.
— Я вас слушаю, миссис Риггинс. Я как раз собиралась к начальнику отдела с докладом о том, что случилось с вашей дочерью…
— Она… она не убежала. Инспектор, вы слышите меня? Моя девочка не сбежала. Ее похитили, — захлебываясь слезами, с трудом проговорила мать Дженнифер.
Терри не сразу приступила к расспросам: что именно произошло? как? и откуда такие выводы? Некоторое время она молча слушала рыдания и прерывистые вздохи. Слушала и думала о том, что самые страшные ее предположения сбываются, что реальность оборачивается чудовищным кошмаром. Откуда взялось это чувство, она и сама не знала.
Проснувшись, Дженнифер не столько поняла, сколько почувствовала: что-то изменилось. Лишь через несколько секунд она сообразила, что ее руки свободны и ноги больше не привязаны намертво к кровати. Дурман постепенно выветривался из головы, и ощущение у девушки было такое, будто она карабкается на вершину горы по почти отвесному склону, цепляясь руками и упираясь ногами в невидимые выступы, преодолевая силу гравитации, упорно тянущую ее вниз.
Дженнифер поднесла руки к лицу. Оказалось, мешок по-прежнему у нее на голове. Первым желанием было сорвать эту мерзкую тряпку и осмотреться, попытаться понять, где она находится. Тем не менее Дженнифер сумела подавить в себе этот порыв и, проведя ладонями по шелковистой материи, опустила руки. Постепенно она стала осознавать, почему ей так трудно дышится: прикоснувшись пальцами к горлу, девушка обнаружила, что ее шею сдавливает кожаный ремешок с грубыми металлическими шипами — ни дать ни взять дешевый ошейник для крупной злобной собаки. Он не то чтобы полностью перекрывал кислород, но и вдохнуть полной грудью не давал. Проведя рукой вокруг шеи, Дженнифер нащупала кольцо, к которому была пристегнута стальная цепочка. Куда уходила цепь и к чему была пристегнута другим концом, она не знала. Что ж, зато появилась некоторая свобода передвижения — на длину этого поводка. Девушка осторожно нагнулась вперед и ощупала ноги в районе лодыжек. Действительно, веревки исчезли.
Дженнифер стала внимательно ощупывать себя, пытаясь определить, есть ли на ее теле раны, синяки или ссадины. Обнаружить какие-либо следы насилия ей не удалось, но и уверенности в том, что она цела и невредима, у Дженнифер не было. Мало-помалу она осознала, что из всей одежды похитители оставили на ней только тонкое нижнее белье. С трудом свыкаясь с постепенно проясняющейся реальностью, она аккуратно легла на спину, лицом вверх — туда, где теоретически должен быть потолок, над ним крыша, а над нею — чистое небо.
Девушка попыталась оценить свое положение. Несомненно, дела обстояли лучше, чем в последний раз, когда она себя помнила. По крайней мере, она больше не привязана к кровати. Тем не менее предоставленная ей свобода передвижения оказалась весьма и весьма ограниченной. В какой-то момент Дженнифер совершенно неожиданно поняла, что очень хочет в туалет. Кроме того, ее по-прежнему мучила жажда. Она догадывалась, что с момента похищения прошло много времени, и в другой ситуации она наверняка успела бы здорово проголодаться. Впрочем, на сей раз страх и боль вполне эффективно заглушили чувство голода. Щека, скула и подбородок сильно болели: на это место пришелся сокрушительный удар кулаком. Зато наличие всех этих неприятных ощущений давало Дженнифер твердую уверенность, что она, по крайней мере, жива. Она по-прежнему понятия не имела, где находится и что вообще происходит. В памяти у нее сохранились лишь смутные воспоминания о разговоре с женщиной, которая зашла вчера в комнату. Почему-то лучше всего запомнилось, как незнакомка говорила о каких-то правилах. Да, точно, правила! Казалось, этот разговор состоялся когда-то давно — неделю назад или, может быть, год… Может быть, его и вовсе не было: сон, галлюцинация. Чем дальше девушка размышляла о смысле происходящего, тем страшнее становились догадки. Усилием воли Дженнифер заставила себя остановиться в этих чудовищных предположениях и умозаключениях. Мысленно она призналась себе, что дела плохи и, сидя на привязи, к тому же с черным плотным мешком на голове, она вряд ли сумеет разобраться в ситуации. В то же время было чем себя утешить: «Ты жива, ты дышишь, а значит, еще не все потеряно». Она провела рукой по цепочке, намертво пристегнутой к ошейнику, и не смогла нащупать второй конец привязи. Только сейчас она осознала, что до сих пор не проверила длину цепочки — не выяснила, сколько свободы ей выделили похитители.
Вдруг больше всего на свете Дженнифер захотелось вскочить с кровати, дернуть эту цепь посильнее, натянуть ее до предела и проверить, удастся ли разорвать ее или хотя бы выяснить, куда и как прикреплен второй конец. Пленнице стоило огромных усилий сдержать себя, заставить не сделать этого. Что-то подсказывало ей, что такая выходка будет сочтена нарушением «правил».
— Она очнулась.
Человек, прильнувший к экрану монитора в Лондоне, напрягся. Он сидел один в своем рабочем кабинете, расположенном в глубине достаточно просторной квартиры. Письменный стол, на котором стоял монитор, был завален множеством бумаг: распечатанными коммерческими предложениями, какими-то наскоро произведенными расчетами и схематичными чертежами и набросками. Этот человек был художником-оформителем. За его спиной стоял большой, в полкомнаты, стол, за которым он время от времени рисовал заказанные ему иллюстрации. Работал он по старинке — чернилами и тушью. Впрочем, бо́льшую часть заказов он выполнял с помощью множества графических программ, всякого рода компьютерных гаджетов и дивайсов. Он был мастер, творец-одиночка, фрилансер. В последнее время его творческие способности и профессиональные навыки пользовались спросом. Заказы сыпались один за другим, и одинокий волк вполне мог позволить себе поставить в гараж новенький «ягуар», если бы захотел. Сейчас, впрочем, ему было не до работы и не до размышлений о покупке новой машины. С одной стороны, он очень переживал из-за того, что не с кем поделиться восторгами, с другой — прекрасно понимал, что посвящать кого бы то ни было в эту тайну нельзя ни в коем случае. Такой деликатес, как четвертый сезон столь захватывающего сериала, следовало вкушать, смаковать и переваривать в полном одиночестве и с гарантией, что в эти минуты тебя никто не побеспокоит.
Он внимательно разглядывал фигуру в кадре. Номер Четыре показалась ему восхитительно юной. «Она ведь еще почти ребенок!» — восторженно произнес он про себя. У него самого были дети, которые после развода остались жить с его бывшей женой. Впрочем, в последнее время он редко виделся с ними, а сейчас, в эти захватывающие мгновения, ему и вовсе было не до них. Он ласкал восхищенным взглядом стройный силуэт Номера Четыре и чувствовал, как по его телу пробегает волна радостного возбуждения. Он почти физически ощущал перламутровую гладкость юной кожи. Его рука непроизвольно потянулась к экрану монитора, словно стремясь погладить и приласкать такую восхитительно-беспомощную и хрупкую пленницу под номером четыре. Невидимый оператор словно угадал его мысли и переключил трансляцию на другую камеру, которая давала более близкий, почти крупный план. Номер Четыре вытягивала руки, водила ими из стороны в сторону, словно слепец, пытающийся нащупать в окружающем мраке хоть что-то твердое и осязаемое, что-то такое, на что можно опереться и почувствовать себя в безопасности. Каждое неуверенное движение, каждая неудача в попытке найти какую-нибудь опору, равно как и каждое столкновение тонких длинных пальцев со стеной, каждый вдох пленницы приводили лондонского художника в состояние экстаза. Точно так же, как и запертую в незнакомой комнате девушку, его била мелкая дрожь — с той лишь разницей, что она дрожала от страха, а он от восторга и сладостного предвкушения еще больших удовольствий. «Она пытается понять, где находится… — сказал он вслух, прекрасно зная, что его голос никто не услышит. — Но это нелегко. Даже обойдя все помещение, она вряд ли поймет, куда ее забросила судьба…»
