Теперь он услышал другой голос. Он был незнаком Римо и, должно быть, принадлежал корейскому чиновнику, стоявшему рядом с Чиуном и Нуичем. Голос говорил, что у Чиуна остается еще несколько минут, прежде чем он отправится к предкам, а американца следует прикончить так, как предложит Нуич. Но труп его нужно будет переправить в американское посольство в знак протеста против проникновения шпионов в славную Корейскую Народно-Демократическую Республику.
Напрягая мышцы ноги от бедра до икры, Римо обнаружил, что левая нога еще действует. А кроме того, работал главный орган – мозг. Его ум был хозяином тела, разум управлял плотью. Римо облизнул губы, ощутив на языке грязь, и от этого разозлился на самого себя за падение, на Чиуна за отказ от борьбы, на Нуича за то, что тот всегда стоял у него на дороге.
Но больше всего он злился на себя.
Он перестал прислушиваться к гулу голосов, а заговорил сам с собой, беззвучно, обращаясь к своим собственным мышцам, которые услышали его, потому что стали двигаться.
Толпа утихла, слышалось только невнятное бормотание, которое покрыл голос Нуича. Он обратился к Чиуну:
– Старик, у тебя осталось пять минут.
А затем Римо услышал другой голос и поразился, потому что это был его собственный голос. Он говорил громко, будто не чувствуя боли. И он поблагодарил свой разум, заставивший его тело двигаться.
– Еще не время, пес!
Раздался крик толпы: жители деревни, обернувшись, увидели стоящего на ногах Римо. Его черное кимоно было в пыли. Но он стоял, жители деревни не верили своим глазам. И все же он стоял, улыбаясь и пристально глядя на Нуича.
Когда Нуич обернулся и увидел Римо, то не смог скрыть удивления и ужаса, отразившихся на его лице. Он стоял, оторопев, рядом с Чиуном и председателем. Римо, у которого разрывалась от боли каждая частичка его тела, совершил единственное, на что был способен.
Он рванулся вперед.
Возможно, от неожиданности Нуич не сможет вовремя среагировать и Римо сможет приблизиться, достать его в последнем прыжке и подмять под себя прежде, чем снова упадет и тогда, возможно...
И Римо рванулся вперед, его тело все больше и больше клонилось к земле, и лишь стремление разума пока удерживало его от падения лицом вниз.
Оставалось три ярда.
Но Нуич снова владел собой. Он готовился нанести Римо решающий удар. И Римо видел это. Когда до врага оставался всего ярд, он отклонил тело вправо и, в падении на больное правое плечо, собрав остаток сил, нанес здоровой левой ногой удар в солнечное сплетение Нуича. Он почувствовал, как большой палец ноги проникает в тело, но не услышал хруста костей. И понял, что не попал в грудину. Он ранил Нуича, но удар не был смертельным. Это было все, что смог Римо. Лежа на земле, он умоляюще смотрел на Чиуна, как бы прося прощения. И тут раздался вопль, и глаза Нуича вылезли из орбит, и он хотел схватиться за живот, но не смог и рухнул наземь.
Нуич ткнулся лицом в пыль и остался лежать с открытыми глазами, бессмысленно уставившимися в грязь, словно в ней был высший смысл. Смысл жизни и смерти.
Римо пригляделся и понял, что Нуич мертв, но не мог понять, что произошло. Тут он потерял сознание, потому что ему было все равно.
Он не слышал, как Чиун объявил, что храбрость Римо превзошла мастерство Нуича, что тот умер не от удара, а от страха и что теперь жители деревни поймут, наконец, что Мастер поступил мудро, остановив свой выбор на Римо.
Римо не слышал, как жители деревни провозгласили вечную преданность Чиуну и восславили Римо, у которого оказалось сердце корейского льва в теле белого человека.
Он не видел, как жители деревни поволокли тело Нуича к заливу, чтобы бросить в воду на съедение крабам, и не слышал, как Чиун приказал солдатам председателя осторожно отнести Римо в дом Чиуна и как председатель обещал больше не вмешиваться в дела Синанджу и положить конец воровству губернатора, забиравшего деньги, которые Чиун посылал в Синанджу.
Когда его поднимали солдаты, Римо на мгновение пришел в себя и услышал голос Чиуна, снова громкий и требовательный, который приказывал: «Осторожно!» И перед тем как глаза его вновь закрылись, он успел заметить, что ноготь указательного пальца левой руки Чиуна испачкан чем-то красным.
Кроваво-красным.
Это была кровь, совсем свежая.
Когда Римо вновь открыл глаза, ему показалось, что в спальню набилась вся деревня.
Рядом стоял Чиун, который настойчиво убеждал односельчан, что их никто не обманывает:
– Он только снаружи американец. Внутри этого лучшего из белых людей – настоящий кореец, который еще не до конца показал себя.
Римо оглядел комнату, заполненную плосколицыми деревенскими жителями, которые только что были готовы отправить на тот свет не только Римо, но и Чиуна, кормившего их долгие годы, и произнес:
– Я хочу кое-что вам сказать.
Он вновь оглядел комнату, пока Чиун переводил его слова на корейский. Присутствующие обратились во внимание.
– Я – американец, – произнес Римо.
Чиун перевел.
– И горжусь этим, – продолжал Римо.
Чиун добавил что-то по-корейски.
– В следующий раз, когда будете рассуждать о слабаках-американцах, вспомните о том, что именно американец, белый американец победил боль.
Чиун выпалил несколько слов.
– А Нуич – не просто кореец, а уроженец Синанджу – как раз и оказался трусом и заслужил смерть.
Чиун буркнул еще что-то.
– И все вы заслуживаете того же, потому что вы просто стая неблагодарных, кусающих руку дающего очернителей, которых надо бы отправить к праотцам на съедение рыбам. Если рыбы станут вас жрать.
Чиун сказал что-то еще, и лица жителей деревни расплылись в улыбках, они захлопали в ладоши. Чиун выпроводил всех и остался вдвоем с Римо.
– Мне кажется, моя речь в переводе несколько потеряла в выразительности, – заметил Римо.
– Я перевел им все твои грубости, – ответил Чиун. – Хотя, конечно, пришлось кое-что изменить, чтобы точнее передать смысл твоих высказываний.
– Например?
– Чтобы им было понятно, я сказал, что ты продемонстрировал сердце корейца, а Нуич подпал под влияние реакционного империализма. И что я бы не выбрал себе в сыновья какого-нибудь слабака, тем более – белого... Ну, и так далее. Все было переведено точно так, как ты говорил.
В дверь постучали. Чиун открыл. На пороге стоял председатель Ким Ир Сен.
– А, вы проснулись, – сказал он Римо по-английски со слащавым восточным акцентом.
– Да. Хорошо, что вы говорите по-английски, – ответил Римо.
– Почему?
– Потому что нам нужно поговорить, а я не хочу, чтобы мои слова переводил Чиун.
– Он еще очень слаб, – вмешался Чиун. – Может быть, в другой раз?
– Нет, именно сейчас, – возразил Римо. – Пхеньян – город продажных женщин... – начал он.
– Нам это известно, – ответил Ким Ир Сен. – Если вам хочется увидеть добродетельный город, то поезжайте в Мангендэ, на мою родину. Это достойное место.
– Если там люди похожи на местных, – заметил Римо, – значит, они такая же дрянь!
– Люди везде одинаковы, – сказал Ким Ир. – Даже в Синанджу. Да и в Америке, я полагаю.
Чиун кивнул. Римо окончательно разозлился, сообразив, что никак не получается оскорбить Сена.
– Я был во Вьетнаме, – заявил наконец Римо. – И перебил множество вьетнамцев!
– Недостаточно много, – заметил Ким Ир. – Вьетнамцы – как птичий помет. Насколько я понимаю, Ханой ничуть не лучше Сайгона. Удивительно, как эти катышки помета вообще отличают друг друга.
– Я бы вообще стер с лица земли весь вьетнамский коммунистический сброд, – сказал Римо.
Ким Ир Сен пожал плечами.
– Что ж, неплохая идея. Вьетнам – единственная известная мне страна, где во время войны население увеличивалось. Надеюсь, вы не имели дела с какой-нибудь вьетнамкой? Они все заразные, знаете ли.
– О, черт! – сказал Римо, отвернулся и стал смотреть в окно на бледное холодное корейское небо.
– Я отбываю, – услышал он слова Ким Ир Сена.
– Сделайте так, чтобы деньги Синанджу больше не присваивались вашими вороватыми чиновниками, – сказал Чиун.
– Да. Я лично прослежу за этим.
Чиун кивнул и проводил председателя до двери, где обратился к нему театральным шепотом:
– Не расстраивайтесь из-за его слов. В душе он кореец.
– Я знаю, – сказал Ким Ир Сен.
Чиун закрыл дверь.
– Ну? – спросил Римо.
– Что «ну»?
– По-моему, тебе есть что сказать. Говори.
– Я рад, что ты поднял этот вопрос, Римо, Ты нанес Нуичу неудачный удар, на дюйм ниже, чем надо. Раньше я бы простил тебе такую небрежность, так как твое извращенное американское восприятие обрекало тебя на небрежность и халтуру. Но теперь я не могу простить этого. Когда ты поправишься, придется отработать этот удар. К счастью, жители деревни знали, что ты ранен, поэтому они были к тебе снисходительны. Ты не опозорил Дом, но мы должны быть уверены, что этого не произойдет и в будущем.
