— Но у нас нет стеганых штанов. На тебе обыкновенные джинсы. Как и на мне. Они нас не согреют. Это равносильно тому, что мы будем совершенно раздеты.
— Я смогу выдержать холод.
— Но не очень долго. И не такой пронизывающий холод, как там.
— Сколько времени нам понадобится, чтобы спуститься на улицу?
— Я не знаю.
— У тебя должны быть какие-то соображения.
— Час, может, два.
— Так долго?
— Ты же новичок.
— А мы не можем совершить скоростной спуск?
— Скоростной спуск? — Он изумился.
— Это кажется так легко. Раскачиваешься из стороны в сторону, спускаешься на несколько метров с каждым раскачиванием, отталкиваешься от камня, танцуешь на стене здания.
— Так только кажется.
— Но зато быстро.
— Господи! Ты никогда раньше не поднималась, а хочешь совершить скоростной спуск.
— У меня есть сила воли.
— Но не здравый смысл.
— Хорошо, — согласилась она. — Не будем совершать скоростной спуск.
— Мы точно не сделаем это.
— Будем спускаться медленно и легко.
— Мы вообще не будем спускаться.
Не слушая его, она сказала:
— Я могу выдержать на холоде два часа. Я знаю, что смогу. И если мы будем двигаться, может быть, не замерзнем сильно.
— Мы промерзнем до смерти. — Он отказывался принимать этот вариант.
— Грэхем, у нас простой выбор. Пойти или остаться. Если мы будем спускаться, может быть, мы разобьемся или замерзнем насмерть. Если мы останемся здесь, мы будем убиты, это точно.
— Я не думаю, что это так просто.
— Ты знаешь.
Он прикрыл глаза. Он был зол на самого себя, ему было больно от своей нерешительности принять реальную действительность, рисковать жизнью, встретиться лицом к лицу с собственным страхом. Спуск будет опасным. Предельно опасным. Он может даже оказаться полнейшим безрассудством; они могут погибнуть в первые минуты спуска. Но она была права, когда сказала, что у них нет выбора, кроме как испробовать этот.
— Грэхем! Мы напрасно тратим время.
— Ты знаешь действительную причину, почему спуск невозможен?
— Нет, — ответила она. — Скажи мне.
Кровь бросилась ему в лицо, он покрылся краской:
— Конни, ты не оставляешь мне ни капли достоинства.
— Я никогда не отбирала его у тебя. Ты сам брал его у себя, — на ее милом лице отразилось сожаление. Он видел, что ее ранил такой прямой и открытый разговор с ним. Она прошла через комнату и провела рукой по его лицу: — Ты сам отказывался от своего достоинства и самоуважения. Шаг за шагом, — она говорила тихо, почти шепотом, ее голос дрожал. — Я боюсь за тебя, боюсь, что, если ты не перестанешь отбрасывать его, у тебя ничего не останется. Ничего.
— Конни... — Ему хотелось плакать. Но у него не было слез для Грэхема Харриса. Он прекрасно понимал, что сделал с собой. У него не было жалости. Он презирал того человека, каким стал. Он чувствовал там, глубоко внутри себя, что всегда был трусом и падение с Эвереста завершило победу страха над ним. Тогда почему он не обратился к психиатру? Каждый из его докторов предлагал сделать психоанализ. Он чувствовал, что ему было удобно загородиться страхом; и это ослабило его:
— Я боюсь собственной тени. Я не смогу помочь тебе там.
— Ты испуган сегодня не так, как вчера, — мягко произнесла она. — Этой ночью тебе здорово досталось. Чего стоит одна только лифтовая шахта? Сегодня утром сама мысль о спуске по тем ступеням ошеломила бы тебя.
Он колебался.
— Это твой шанс, — сказала она. — Ты можешь победить свой страх. Я знаю, ты сможешь.
Он нервно облизнул губы, подошел к сложенному снаряжению:
— Хотел бы я иметь хоть половину твоей уверенности во мне.
Проследовав за ним, она сказала:
— Я понимаю, о чем тебя прошу. Я знаю, это будет самым трудным из всего, что ты когда-либо делал.
Он живо вспомнил свое падение. Он мог закрыть глаза в любое время — даже в переполненной людьми комнате — и снова переживать это: его ноги соскользнули, резкая боль в груди, когда страховка затянулась вокруг него, боль внезапно ослабла, когда веревка оборвалась, дыхание перехватило, словно непрожеванный кусок мяса застрял в горле, затем падение, падение и падение. Оно продолжалось около шести метров и закончилось в глубоком сугробе снега; но казалось, это была целая миля.
Она повторила:
— Если ты останешься здесь, то умрешь; эта смерть будет легче. В то мгновение, когда Боллинджер увидит тебя, он выстрелит. Он не станет колебаться. Для тебя все закончится за какую-то секунду. — Она тронула его за руку. — Но со мной будет не так.
Он оторвал взгляд от снаряжения и посмотрел на нее. Ее серые глаза излучали животный страх, такой же парализующий, как и его собственный.
— Боллинджер изнасилует меня, — сказала она.
Он не мог говорить.
— Он зарежет меня, — продолжала она.
Непрошеный образ Эдны Маури возник перед его мысленным взором. Она держала свой окровавленный пупок в руке.
— Он изуродует меня.
— Может быть...
— Он Мясник. Не забывай. Не забывай, кто он.
— Господи, помоги мне, — прошептал он.
— Я не хочу умирать. Но если мне суждено умереть, я не хочу, чтобы это было так. — Она содрогнулась: — Если мы не собираемся спускаться, если мы будем ждать его здесь, тогда я хочу, чтобы ты убил меня. Ударь меня по затылку чем-нибудь. Ударь меня сильно.
Вздрогнув, он произнес:
— Что ты такое говоришь?
— Убей меня, прежде чем Боллинджер доберется до меня. Грэхем, ты мне обязан многим. Ты должен сделать это.
— Я люблю тебя, — тихо произнес он. — Ты для меня все. У меня больше ничего нет.
Она напоминала плакальщицу на своей собственной казни.
— Если ты любишь меня, тогда ты понимаешь, почему тебе следует убить меня.
— Я не могу этого сделать.
— У нас мало времени, — сказала она. — Или мы прямо сейчас готовимся к спуску, или ты убьешь меня. Боллинджер появится здесь в любую минуту.
* * *
Посмотрев на главный выход и убедившись, что около него никого не было, Боллинджер пересек мраморный зал вестибюля и открыл белую дверь. Он стоял на площадке северного аварийного выхода и прислушивался. Ничего не было слышно: ни шагов, ни голосов, никакого шума. Он взглянул вверх, в узкое открытое пространство, но не увидел никакого движения на винтовых перилах.
Он побежал к южному выходу.
Там тоже было пустынно.
Он взглянул на часы: 22.38.
Припомнив несколько стихов Блейка, чтобы успокоиться, он пошел к лифту.
Хорошие ботинки — существенный элемент в снаряжении настоящего альпиниста. Они имеют высоту десять-пятнадцать сантиметров, изготовлены из лучших сортов кожи, отделаны кожей ручной выделки с язычком, подбитым поролоном. Но самое главное, подошва должна быть тяжелой и упругой, с жесткими выступами.
Грэхем обул именно такую пару ботинок. Они были великолепно подогнаны и больше походили на перчатки, чем на обувь. Хотя процесс их одевания и зашнуровывания приближал момент, которого он ждал с ужасом, он нашел ботинки удивительно удобными и успокаивающими. Его привычка к ним, к альпинистским принадлежностям в целом казалась тем пробным камнем, где он мог пройти испытание на прежнего Грэхема Харриса, проверку на мужество, которое у него было раньше.
Обе пары обуви среди снаряжения были на четыре номера больше размера, необходимого Конни. Она не могла их обуть. Если она даже набьет бумагу в носки и по бокам, то будет чувствовать себя как в бетонных колодках. Из-за этого она может оступиться в самый критический момент во время спуска.
К счастью, они нашли пару пригодных ботинок, называемых в переводе с немецкого «туфли для подъема». Они были легче, прочнее, более гибкие и не такие высокие, как стандартные альпинистские ботинки. У них была каучуковая подошва, и ранты не выступали, что давало возможность их владельцу поставить ногу даже на самый узкий выступ. Несмотря на все явные достоинства, эти ботинки не подходили для предстоящего спуска. Они были сделаны из замши и промокали. Ими следовало пользоваться в хорошую погоду, а не в снегопад.
Чтобы защитить ноги от промокания и неизбежного тогда обморожения, Конни надела носки и обмотала их пластиком. Носки были из толстой, серой шерсти; они доходили до середины икр. Пластик обычно использовался для того, чтобы сохранить сухой еду, которую альпинисты берут с собой в рюкзаке. Грэхем завернул ей каждую ногу в два слоя пластика и закрепил резинками этот водонепроницаемый материал на ее лодыжках.
Они оба надели тяжелые ярко-красные куртки с капюшонами, которые застегивались под подбородком. Под наружной нейлоновой поверхностью и внутренней нейлоновой подкладкой его жакет имел утепление, достаточное для осенних подъемов, но не для такого холода, который ждал их этой ночью. Ее куртка была намного лучше качеством, но он и словом не обмолвился ей, боясь, что она настоит на том, чтобы ее надел он, — ведь она была утеплена гусиным пухом. Это делало ее самой теплой одеждой, подходящей Конни по размеру и весу.
