Неожиданно он переходит на отеческий тон:
— Скажи мне, Томислав… мой дорогой Томислав… Почему, по-твоему, все парадные входы, такие, как в банках или церквях, имеют двойные двери? Почему делаются двойные двери?
— Я не знаю… Чтобы труднее было… убежать?
— Чтобы воздух внешний и воздух внутренний не смешивались. Первая дверь закрывается, прежде чем откроется вторая. Идеальная система. И тот же принцип действует в отношении двух врат. Золотых и огненных. Кому понравится обжигающая ноздри воздушная волна из ада в нашем кондиционированном раю? Поэтому сейчас тебе предстоит покинуть АДСКИЕ ВРАТА! — Взвыв, как сербский генерал, очумевший от порохового дыма, он вдруг прыгает на меня в стиле Джеки Чана и с каким-то восточным боевым кличем засаживает мне в фейс правой ногой. Губы мои лопаются, точно воздушный шарик, заполненный кровью.
У-Ё!
И тут же, получив по затылку кулаком, как кирпичом, я оказываюсь на полу. Кровь заливает матрасы. Моя душа наполовину покинула этот мир через те самые блядские врата, но тут наш рупор библейской мудрости хватает меня за уши и давай в них заливать огнекипящую благую весть:
— БАЛКАНСКИЙ СУЧОНОК! МРАЗЬ! ПОДЛЫЙ УБИЙЦА! ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ! ИЗВЕРГ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО! ДЬВОЛЬСКОЕ ОТРОДЬЕ! ВСЕЛЕНСКАЯ ПОМОЙКА!
Приподняв меня за уши, он практически нокаутирует меня своим библейским лбом, а когда мне все же удается встать на четвереньки, я получаю от него ногой в пах. После второго пинка я уже не поднимаюсь. А он прыгает мне на спину всем своим весом, словно победитель в борьбе без правил на арене Мэдисон-сквер-гарден, и, стиснув горло одной рукой, другой начинает откручивать мне голову. Ну ни фига себе. Чтобы меня так отделывал священник!
Нет, это выше моих сил.
Во мне пробуждается испытанный боец хорватской армии и, встав во весь рост, как Тито из могилы, берется за дело. Мгновение — и вся моя слабость, физическая и ментальная, улетучилась. Вконец истощенный, я превратился в голодного вепря. Я прокусываю ему руку до кости и резким поворотом вокруг своей оси сбрасываю с себя говнюка. Он шмякается на пол, багровый от боли, а я накидываюсь на него сверху, как разъяренная гейша на любовника, посмевшего прийти на свидание в пидорской распашонке. Потом беру за горло и начинаю сдавливать сильнее и сильнее, точно удавкой. Я уже готов успокоить его навсегда, но тут передо мной вырастает товарищ Тито. В маршальской форме, с головой Муниты в руках. Я закрываю глаза и пытаюсь стряхнуть наваждение. Снова открываю — все те же. Голова и маршал. Маршал и голова. Усиливаю хватку на горле священника-каратиста — картинка отчетливее. Ослабляю — картинка исчезает. Снова сжал — наваждение вернулось. Прям как пластиковая игрушка, которая пищит, когда ты на нее надавливаешь. Что бы это значило? Глава моего государства с головой моей любимой…
Почувствовав мое смятение, Торчер оживает и давай отрывать руки от своего горла. Левая почти сразу поддается, но при этом сбивает с него очки. Я тут же забываю про Тито и с утроенной силой принимаюсь за свою священную жертву, которая на глазах меняет цветовую гамму: от красного лица до малинового, от малинового до палевого, от палевого до белого. Я уже боюсь поднять голову, хотя меня так и подмывает. Вдруг Торчер превращается в моего отца. Без очков — одно лицо. То есть я душу собственного родителя.
Охренеть.
Я тут же вскакиваю и быстро ухожу в угол. Отвернувшись от лежащего, я восстанавливаю дыхание. Из шумной сопелки капает юшка.
Ну, блин.
Семь дней спасения души не привели ни к чему хорошему. Неделя строгого поста заканчивается убийством кабанчика. Человек возродился в вере, чтобы снова умереть. Убийство двух священников не слишком хорошо смотрелось на моем заявлении в рай, а уж добавление третьего сведет мои шансы к нулю.
Я провожу несколько секунд в аду, но вот за моей спиной раздается какая-то возня. Священное животное медленно поднимается.
— Томислав Бокшич… — Хотя голос дрожит, драматизма не убавилось. — Томислав Бокшич. Балканский солдат… — Гм, он основательно покопался в моем прошлом. — В игру по твоим правилам мне не выиграть, поэтому будем играть по моим.
Он хватает меня за плечо и разворачивает к себе. Он снова водрузил очки, на щеках появился легкий румянец, на расхристанном кимоно видны пятна крови. Дыхание вроде как налаживается. И слава богу.
— Сукин сын! — Он сопровождает эти слова пощечиной. — Какая сука, такой и щенок! — Он хватает меня за плечи. — Что ты о себе вообразил? Ты, ничтожная вошь, ползающая в помойном ведре на задворках царства Божьего! Безмозглое насекомое!
Он отпихивает меня — раз, другой. Я не реагирую. Этими тычками он заставляет меня пятиться, а у самого колени подгибаются. Скорее, он использует меня как ходунок.
— Болван. — Язык заплетается, точно у пьяного. — Сербо-хорватский болван.
— Просто хорватский.
— Заткнись!!!
Он останавливается. Мы стоим лицом к лицу, не шелохнувшись. Наконец, он спрашивает меня уже спокойно:
— Сколько человек ты убил?
— Ну… сто двадцать с чем-то.
— Сто двадцать с чем-то?!
— Ну да. Точнее не скажу.
— То есть как? Разве ты их не считаешь, как, например, женщин? Сколько у тебя было женщин?
— Не знаю. Вместе с проститутками?
— Ну, нет. Так мы до вечера не закончим.
— Тогда… точно не скажу… шестьдесят, семьдесят…
— Шестьдесят, семьдесят? То есть ты убил больше людей, чем уложил женщин? Ты еще хуже, чем я думал.
— Но я не убил ни одной проститутки.
— Что-о?
— В смысле… женщины. Я не убивал женщин.
— Не убивал женщин?
— Нет… то есть… да, во время войны были женщины, Но они не в счет.
— Не в счет?
— Нам приказывали стрелять. Это как на охоте. Или ты, или тебя. У нас не было выбора.
Пауза. Он шумно втягивает воздух, неотрывно глядя на меня. И потом говорит:
— Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил?
— Да. Отдаю.
— Ты сожалеешь об этом?
— Да.
— Ты убивал людей.
— Да.
— Ты взял на себя функции Бога.
— Вы хотите сказать?..
— А это грех. Самый великий грех.
— Вы хотите сказать, Бог… убивает людей?
— Он творит и убивает, он царит и повелевает! Ты должен смиряться, а не своевольничать! Что ты ощущаешь?
— Что я… это вы о чем?
— Что ты ощущаешь, убивая человека?
— Я… я ощущаю…
— Ну?
— Как будто… проповедую.
— Что?
— Ага. Я чувствую власть… все под контролем.
— Черта с два. Это ты думаешь, что все у тебя под контролем, но под контролем находишься ты сам… Кто был первым?
— В смысле?
— Кто был твоей первой жертвой?
— Вы спрашиваете про первое убийство?
— Да. Твое первое убийство.
В считанные секунды, как ракета взлетает с авианосца в Персидском заливе, мой мозг проделывает обратный путь, на самое дно длиннющего списка, сквозь бетонные перекрытия и проржавевшую железную обрешетку, прямиком в подвал, где пахнет тьма и темнеют запахи, — чтобы вскрыть давно забытый, плесенью покрывшийся гроб в пыльном углу.
— Мой отец, — говорю.
— Твой отец?
— Да.
— Ты убил отца?
— Ммм.
Я убил отца. Наверное, следовало упомянуть об этом раньше.
— Ты убил собственного отца?
— Да, но об этом никто не знает.
— То есть?
— Я никому не рассказывал. Никто не видел.
— Никто? Бог все видит! Убийство есть убийство, какими бы… а отец есть отец. Как ты мог?! Что за дьявол подговорил тебя убить собственного отца?
— Я… Это было…
— Ну? Что это было? Дьявол заморозил твою кровь в холодильнике?
— Несчастный случай.
Я никогда про это не говорил, и от одной мысли, что я должен открыться наместнику Бога на земле, я падаю перед ним на колени. Я стою коленопреклоненный, этакий полуголый рыцарь перед своей дамой сердца в белом кимоно. Дама дает мне понять, что у нее есть меч.
— Несчастный случай?! Но ведь ты его убил, так?
— Да, но…
— Но что?
— Это была его вина.
— Его вина?
— Да… он сам…
Батарейка сдохла. Подобно яду замедленного действия — пятнадцать лет спустя — мой главный секрет нанес мне нокаутирующий удар. И вот я лежу у ног Торчера.
— Что? Что он сам?
— Он сам…
На меня нападает приступ кашля с воем, о существовании которого я даже не подозревал. Так, наверно, будет трубить детеныш тюленя, если охаживать его бейсбольной битой. Торчер с минуту слушает этот концерт, а затем решает поставить точку.
— Ты убил отца. Спаси, Господи, грешную душу.
Он опускает голую подошву на мою содрогающуюся спину, как генерал-победитель на поверженного врага. Этот жест странным образом действует на мои завывания умиротворяюще. Зато меня охватывает невероятное чувство голода. Из серии „заказывайте столько, сколько съедите“. Я готов ринуться к алтарю и обгладывать огромный деревянный крест, как обезумевшая лошадь.
