По дороге домой Богданов задумался: не следует ли вести себя поосмотрительнее? Хотя решительно никакой государственной тайны рукопись не содержала, хотя бы уже потому, что перевод профессор Иванов-Никольский сделал в начале двадцатых годов и спустя непродолжительное время скончался… «Жиля тогда голодно, — не раз вспоминал майор слова Стародумцева. — А уж Вениамин Викентьевич пуще всех бедствовал. Мы с сынком его, Виктором, тайком от старика, бывало, на базар что-нибудь несли, горд он был, — книги продавать да на хлеб менять не позволял, говорил: паче греха нет для человека, который всем им обязан». Валентина это поначалу обескуражило. «Так как же? — удивился он. — С голоду и умереть недолго… Да и потом, всегда найдется лишняя книжка». Стародумцев как-то странно улыбался. «Лишняя? — спросил он. — Что ж, Вениамин Викентьевич лишнюю мог подарить, отдать, если видел, что человеку она нужна, но вот продать, продать — никогда. Это, Валентин, против души ему было… Вы молоды еще, придет время, поймете, мы с Витей тогда тоже мало чего понимали. Это уж теперь, на пороге могилы…»
Богданов и теперь, вспоминая, как профессор произнес эти слова, внутренне содрогался. Впрочем, разговор происходил В' тот день, когда сладкоежка сдала работу и вернула Валентину оригинал рукописи, которой тот, за. исключением нескольких страниц, еще не читал. Распечатку майор отдал старику, и тот с новым жаром принялся за работу, заполняя пустые рамочки в родословной Климова. Древо зацвело. Поскольку никакого компьютера у Милентия Григорьевича, конечно, не было, Валентин (у него-то таковой агрегат наличествовал) оставил дискету себе, намереваясь при первом же удобном случае прочитать заинтересовавшее его произведение.
Тут как раз случился конец месяца. Изобретение коммунистических чудо-плановиков продолжало работать в постперестроечные девяностые; наверное, все дело в том, что маразм, как утверждают некоторые астрологи, имеет свойство крепчать к концу месяца. Одним словом, на работе у Богданова произошел прорыв. В преддверии светлых новогодних праздников зашевелились наркодельцы.
Майор бегал высунув язык, сражаясь с организованной преступностью, которую, как известно, еще никто не побеждал. Если не считать чекистов на заре Советской власти, те суды не загружали, просто расстреливали, по-ленински — «никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». Однако теперь об этом вспоминать не любят, не те, мол, времена…
Дел на Богданова свалилась целая уйма. К Стародумцеву Валентин не заглядывал неделю, а то и две. А когда, наконец, выбрав время, позвонил и приехал, то застал Милентия Григорьевича в странном состоянии, старик, казалось, был одновременно и очень рад и опечален.
«Вот, — сказал он. — Вот. Сделал… — Достав лист ватмана, Стародумцев поспешил расстелить его перед гостем. — Не все, конечно, но… все-то и не надо… Может, и надо, — тут же поспешил он поправиться, — да не успеть мне. Все… Черед мой настает».
Приходилось признать, что за то непродолжительное время, что майор не бывал в гостях у Стародумцева, в старике произошли некоторые изменения, даже взгляд стал другим, каким-то очень уж спокойным, а привычная ребяческая суетливость пропала, зато появилась склонность поговорить о своей скорой кончине. Богданов, не наблюдавший прежде за стариком такого, естественно, попытался возразить:
«Ну что вы, Милентий Григорьевич. К чему эти разговоры, выглядите вы хорошо, да и дела у нас… — майор поспешил сменить тему. — Я по пути колбаски купил копчененькой, сырку немножко, в кухне на столе положил. Не поставите чайничек?»
Старик засуетился, становясь почти таким, каким знал его Валентин (тогда он не думал об этом) закудахтал, что, мол, конечно-конечно, и убежал на кухню, а Богданов, взяв в руки ватман, долго вглядывался в рамочки-цветы с узорами причудливых завитушек стариковского почерка. Писал Милентий Григорьевич на французском да итальянском, так как предки Климова предпочитали жить в тесной Западной Европе, только один беспутный шалопай Сашка шлялся по бескрайним евразийским просторам в образе волка или бомжа в компании своей чокнутой подружки. «Идемте, Валя, — услышал Богданов у самого уха голос Стародумцева. — Я уже и чаек заварил свеженький, и хлебушек порезал, и продукты, что вы принесли, извольте».
Старик принял из рук гостя ватман, который тот почему-то очень неохотно отдал владельцу. Как ни худо знал Валентин использованные в «древе» иностранные языки, все же прочесть знакомые имена сумел. Он сам еще не понимал, какой именно из «плодов» «взращенного» профессором «вяза» вызвал у него тревогу.
Весь вечер они говорили ни о чем, можно сказать, просто болтали. Расставаясь, договорились, что Валентин придет в воскресенье, то есть через три дня. Сделать этого майор не смог и позвонил Стародумцеву, чтобы перенести встречу. Старик долго не брал трубку, а когда ответил, говорил рассеянно, так что создавалось впечатление, будто его оторвали от важного и, возможно, не очень приятного разговора. Впрочем, об этом Валентин подумал уже позже, а тогда поспешил распрощаться с Милентием Григорьевичем, так и не назначив новой встречи.
Тем же днем Богданов увидел выходившего из «мерседеса» Олеандрова. Валентин не без злорадства подумал, что лимузин наверняка другой, так как предыдущий, тогда только что купленный, озверевший Шурик Климов (ой какая душка!) превратил в груду металлолома при помощи гранатомета, отобранного у охраны самого председателя Русской национальной партии (зачем далеко ходить?). Но тут майору пришло в голову, что деньги, на которые куплен тот первый, да и нынешний «мерс», получены от каких-нибудь очередных эмэмэмщиков, благополучно обобравших доверчивых стариков и старушек, привыкших «верить телевизору».
Богданову захотелось… взорвать и этот.
Вечером майор позвонил Стародумцеву, телефон не ответил. Обеспокоенный Валентин вновь для верности набрал номер Милентия Григорьевича в половине двенадцатого ночи и очень долго не вешал трубку, но к аппарату в квартире профессора так никто и не подошел. «Близок мой черед, — вспомнились Валентину слова старика. — Жаль, не веровал я в Бога, жаль… А то б утешение было, что встречусь я и с Вениамином Викентьичем, и с Витею, и со многими… Так уж не веровал, теперь-то что ж?..»
«Ты что, совсем с ума спятил?» — спросила Валентина в тот вечер жена. «Что?» — встрепенулся тот, обнаружив, что все еще держит в руке трубку. Жена повторила свой вопрос, несколько расширив его: «Что ты сказал?» — «А что?» — «Не знаю что! — рассердилась Вера. — Что такое мотавиль?» — «Монтвилль, — строго проговорил Валентин, поняв вдруг, что так беспокоило его в схеме Стародумцева, и с уверенностью повторил, как бы разделив слово на две части: — Монтвилль».
Ревностно ратуя за чистоту веры Господней и трогательно заботясь о казне римского понтифика, барон Рикхард попал в самую точку. Люди в монашеских рясах, благополучно миновавшие его владения в сопровождении шестнадцати всадников-ломбардцев, и в самом деле были врагами папы. Однако никаких сокровищ ни у кого не похищали, никого не грабили и даже, напротив, опасаясь дружественных римскому первосвященнику норманнов, стремились как можно скорее достигнуть Бари — главного оплота ромеев на итальянском побережье Адриатики, — чтобы найти убежище за его мощными стенами, с тем чтобы после, переправившись через море в Эпир, затеряться в глубине лесов Болгарии. Там, как они надеялись, ожидало их спасение, потому что не осталось для них места в землях, куда распространилась духовная власть Рима.
Большинство из тех, кто брел по пролегавшей вдоль морского берега каменистой дорожке, имели при себе оружие, но все они были либо женщинами, либо подростками, либо стариками…
Тент повозки скрывал двух молодых женщин, устроившихся на мешках со скарбом, в которых даже самый дотошный человек не смог бы обнаружить звонкого папского золота. Ценного у странников осталось не много, большую часть своего достояния они утратили, передвигаясь с севера на юг по стране, где все враждовали со всеми, где шлялись воровские шайки, где иной раз и землевладельцы, в одночасье сняв личину добрых христиан, превращались в разбойников и грабили всякого проезжего, не озаботившегося окружить себя достаточно сильной стражей. Впрочем, иной раз случалось, что и эскорт не брезговал лакомым кусочком; получив плату, солдаты, бывало, отбирали у несчастного и жизнь и имущество.
Конные ломбардцы, охранявшие караван, служили сыновьям Гумфреда, племянникам герцога Гвискарда, точившим ножи на дядю. Опаснее всего было двигаться по землям, где возвышался донжон Рикхарда, но стража Монтвилля проморгала караван. Теперь барону уже не догнать его.
— Может, следовало все-таки договориться с хозяином здешних мест, госпожа? — неожиданно проговорила юная светловолосая красавица, сидевшая в ногах молодой дамы, которая была не многим старше служанки и отличалась от последней более темным цветом волос, особым изяществом форм и изысканной утонченностью черт лица. Впрочем, рассмотреть это сейчас оказалось бы делом непростым — и лица, и прекрасные волосы женщин скрывались под широкими покрывалами, окутывавшими также плечи и грудь.
