— Нет, я верю… — произнес старик.
— Но с трудом! — усмехнулся Стас. Он полез в карман куртки и достал дубликаты тех фотоснимков, которые Анна переслала Пашутину. — Вы это видели?
— Да.
— А президент?
Старик в затруднении пожал плечами.
— Ну да, вы же не Вернохлебов! — снова вспомнил Стас. — Но главный вопрос все равно не тот, который вы мне задали. Вы должны спросить: что это за тавро на этих снимках и что такое тау-крест? — И Журавин требовательно посмотрел на старика, настаивая, чтобы тот повторил за ним этот вопрос. — Правильно?
— Да, — подтвердил тот.
— Вот, — удовлетворенно сказал Стас. — Наконец мы переходим к делу! Но мой ответ вас разочарует. Я видел это тавро, я держал его в руках, но я не знаю, что это такое. Ведь я был только лаборант, Шварц не посвящал меня во все свои дела. Но я помню, что это такая штуковина величиной с серебряный доллар. Вроде бы из металла, только такого металла нет в природе. Вы можете царапать его напильником — никакого следа! Мы его клали в соляную кислоту — никакого эффекта! Тиски, в которые мы его зажимали, прогибались! Как и кто выдавил на нем крест с петлей — уму непостижимо! Но если его разогреть, это тавро начинает светиться и пульсировать световым лучом. Нет, правда! Шварц сказал, что раз так, то мы его используем как линзу в проекторе нашего КН. И мы даже начали готовить эксперимент, но… Тут они и забрали у нас «Кедр».
— Кто — «они»?
— Они… — Журавин вдруг нахмурился, словно закрылся. — Пашутин знает.
— Стас, — мягко сказал однорукий, — я, конечно, не Вернохлебов, но я тоже не бездельник. Я бросил нашу делегацию, Примакова, сессию ООН и хожу с вами третий час. А вы рассказали только часть истории и даже в ней прячетесь за безличные местоимения: «Они забрали „Кедр“», «Они оборудовали его какой-то пушкой», «Они сбросили ферменты на Фергану». Кто — «они»?
Стас поднял на него глаза от чашки чая.
— Вы заметили это?
— Да, я заметил, — сказал старик, и впервые в его голосе прозвучала твердость и даже жесткость.
Стас молчал, опустив глаза и нервно вертя в руке маленькую чайную чашку. Потом заглянул в полу своей куртки, словно проверяя, работает ли его «пин». И выглянул в окно. Там, через улицу, в баре напротив по-прежнему сидели цэрэушники и врастяжку пили кофе.
— Хорошо, я скажу. В конце концов, я сам вас сюда притащил, — произнес Журавин. Но хотя при нем был новейший глушитель радиоволн, он, не говоря ни слова, достал авторучку и стал быстро, почти лихорадочно писать на бумажной скатерти:
«ОНИ — ЭТО ГРУ. ВЫ ЧИТАЛИ СУВОРОВА? ЭТО ПОХЛЕЩЕ КГБ, ЭТО КЛАН, МАФИЯ, ИЕЗУИТСКИЙ ОРДЕН».
Он подождал, пока старик прочел, тут же оторвал кусок скатерти со своим автографом, поджег его зажигалкой и размял пепел в пепельнице, говоря:
— Понимаете? Они забрали «Кедр», вывели его на орбиту и все такое. И они ликвидировали моего отца, Шварца и всех остальных. Между прочим, Зара Бешметова еще в июле чувствовала, что это случится, она просила Шварца срочно уехать всей лабораторией в какую-нибудь экспедицию. Она говорила: «Мы должны бежать, все! Я, как кошка, чувствую, что тут что-то случится!» Но ее, конечно, никто не слушал. К тому же Фетисова лежала в роддоме на сохранении беременности — как мы могли ее бросить? А когда Зара сказала, что едет в Болгарию в санаторий, мы ее запрезирали. Шаевич ей в глаза сказал: «Это будет первый ребенок в нашей лаборатории! Как же вы можете уехать? Неужели вам плевать на коллектив?!» Знаете, что она ответила? «Коллектив, — говорит, — это от слова „collective“ — совокупляться. И вся ваша советская власть — тоже от этого. А я с вами не совокуплялась, меня сюда привезли из сибирского концлагеря. Пока!» И уехала. За два дня до путча!
— А вы?
— Меня они не арестовали только потому, что я в те дни расходился с Аней и был в запое. У меня тогда начались мужские проблемы, и я пил и спал где придется — то в Кунцеве у какой-то шалавы, то в Люберцах. А когда пришел к маме за деньгами, там сидел дядя Саша. Ну, Пашутин. Я думал, он будет про Аню права качать, мол, как я могу бросить его племянницу! А он сунул меня в машину, отвез в Шереметьево и первым же самолетом выбросил за границу, в Брюссель. Я с похмелья даже не понял, что и зачем. Он говорит: «Лети, я твоему отцу обещал, что ты будешь жить!» Ну и все рассказал — и про «них», и про гибель отца, Шварца… Пашутин с моим отцом со школы дружил и был моим крестным, я потому и на Аньке женился.
Однорукий помолчал, потом сказал осторожно:
— А… а как эти они узнали, чем занимается ваша лаборатория?
Стас замер, но его руки сжали китайскую чашку с такой силой, что собеседник отнял ее.
— Не нужно. Сломаете. Что с вами?
— Ничего… — Стас повернулся к японцу и снова сказал что-то по-английски. Тот кивнул, налил из бутылки саке в маленький фарфоровый кувшинчик и подал Стасу.
Стас, даже не переливая в рюмку, залпом выпил и вернул японцу за новой порцией.
— Хватит, — сказал ему однорукий. — Я слушаю.
Журавин посмотрел ему в глаза и вдруг…
— Я… — Голос у него сел, на глазах появились слезы. — Я… Это я протрепался! Да… Это я в «Арагви» спьяну ляпнул, что наш «Кедр» очистил Москву от совковой ненависти. А как это до них дошло, я не знаю — клянусь! Там были только близкие друзья, честное слово! Но назавтра они ворвались в ЛАЭКБИ! И все — тогда я запил. Сначала втихую, а потом… — Он все-таки взял у японца новую порцию саке.
Однорукий не мешал ему. А когда Стас выпил, спросил:
— Кто знает об этом?
— Никто… — вздохнул Стас, — никто не знает, я даже Ане не сказал. Я просто пил как свинья. И пью по сей день. Сижу у нее на шее и пью…
— И Аня не знает про ГРУ, про «Кедр», про Бешметову?
— Нет. Как я могу ей сказать, что из-за меня все погибло? Мне вешаться надо! А я…
— Ну ладно, ладно! «Вешаться»! А кстати, где Бешметова?
Стас пожал плечами:
— Она уехала в Болгарию накануне путча. Это все, что я знаю.
— Значит, что мы имеем? — как бы подвел итог однорукий. — «Кедр» у вас забрали работники ГРУ, и они же ликвидировали вашего отца, Шварца и всех остальных сотрудников ЛАЭКБИ. Так?
Стас кивнул.
— А вас Пашутин спас, потому что вы его крестник и бывший муж Анны…
Журавин снова кивнул.
— Теперь, — продолжал старик, — когда вы увидели эти фото с ожогами, вы опознали на них линзу Шварца и этот тау-крест. Кстати, что он значит?
— Еще до христианства он был символом жизни.
— Понятно. И вы решили, что кто-то с помощью этой линзы наносит ожоги американкам. Правильно?
— Не кто-то! А они, все те же! — Стас еще раз оглянулся за окно и стал снова писать на бумажной скатерти:
«ПОСЛЕ 91-го ГОДА ОНИ ВЫШЛИ ИЗ ГРУ, КГБ И ПРОЧ. И ПРИВАТИЗИРОВАЛИ ВСЮ БИОЭНЕРГЕТИКУ, ВСЕ ГЭБЭШНЫЕ И ГЭРЭУШНЫЕ КОНТОРЫ, КОТОРЫЕ ДЕЛАЛИ БИОГЕНЕРАТОРЫ, ОБЛУЧАТЕЛИ И ПРОЧ.! ТЕПЕРЬ ОНИ ПРОДАЮТ ЭТО ВСЕ В КРИМИНАЛЬНЫЕ СТРУКТУРЫ. И ДОБРАЛИСЬ ДО „КЕДРА“!..»
Тихий, почти неслышный хлопок прозвучал в тишине рыбного бара, чуть подкрашенной тягучей японской музыкой.
Стас, выронив авторучку, схватился руками за живот, а японец — хозяин бара изумленно посмотрел на однорукого. Тот извлек из-под стола свою левую руку, в ней было нечто вроде зажигалки. Но это «нечто» выстрелило в японца с характерным хлопком пистолета с глушителем. И японец, получив пулю в лоб, рухнул лицом в блюдо со свежими суши.
После этого однорукий оторвал кусок бумажной скатерти с автографом Журавина и сунул его к себе в карман, обыскал мертвого Стаса и, не найдя в его карманах ничего интересного, кроме миниатюрного «пина» — глушителя радиоволн, вложил свою «зажигалку» в его правую руку и покинул рыбный ресторан.
На улице к нему присоединились двое «цэрэушников».
— Все нормально, — сказал он им по-русски. — Где тут метро?
— Два квартала.
— Хорошо. Идем спокойно, без спешки.
Марта Грей оказалась полной сорокалетней дамой, похожей на свой портрет в журнале «Нью-Йорк, Нью-Йорк», как сигара на сигарету — обе, конечно, можно курить, но лучше не затягиваться той, которая толще.
— Да, мы пользуемся картотекой Хелен Хоппс, — сказала она, когда команда агентов ФБР ворвалась в ее «Бюро знакомств» и разом отстранила всех сотрудников от компьютеров. — Ну и что? Хелен Хоппс — моя мать.
У Джеймса Фаррона вытянулось лицо. При всей некошерности перекачивания картотеки журнала «Нью-Йорк, Нью-Йорк» в картотеку «Бюро знакомств» то, что мать и дочь злоупотребляют доверчивостью своих клиентов, совершенно не касалось ФБР. И если бы Стив Дэловер, Марк Аллей и Ал Кенингсон не стали с ходу сличать гигантский алфавитный каталог клиенток фирмы со списком жертв «космических ожогов», агенты ФБР, возможно, так бы и ушли из «Бюро знакомств» несолоно хлебавши. Но уже через минуту все трое изумленно захлопали глазами: в картотеке Марты Грей были фамилии и фотографии всех жертв ожогов — всех , а не только тех, которые Фаррон нашел в списках корреспонденток «Strictly Personal»!
