Конные ломбардцы, охранявшие караван, служили сыновьям Гумфреда, племянникам герцога Гвискарда, точившим ножи на дядю. Опаснее всего было двигаться по землям, где возвышался донжон Рикхарда, но стража Монтвилля проморгала караван. Теперь барону уже не догнать его.
— Может, следовало все-таки договориться с хозяином здешних мест, госпожа? — неожиданно проговорила юная светловолосая красавица, сидевшая в ногах молодой дамы, которая была не многим старше служанки и отличалась от последней более темным цветом волос, особым изяществом форм и изысканной утонченностью черт лица. Впрочем, рассмотреть это сейчас оказалось бы делом непростым — и лица, и прекрасные волосы женщин скрывались под широкими покрывалами, окутывавшими также плечи и грудь.
— Может, и так, Адела, может, и так, — улыбнулась дама, — только теперь уже главные испытания, хвала Богу, можно считать оконченными. Здесь, на земле императора Константина, нам больше не грозит костер… Вот только… — в голосе ее зазвучала тревога, — только бы Конрад успел прибыть в Бари вовремя. Как я хочу поскорее оказаться вдали от этих мест!
Женщины приуныли, госпожа беспокоилась о муже: сумел ли он избежать рук безжалостной папской стражи? В то время мысли Аделы захватил образ молодого рыцаря, недавно появившегося в свите господина. Воскрешая в памяти тонкое лицо Людвига, она гадала: «Вспоминает ли он меня?.. Конечно, конечно, вспоминает. Разве после того, что он говорил мне, можно забыть?.. А вдруг он говорит такое всем? Как жаль, что нельзя узнать, что он думает… А если спросить госпожу?»
Адела почти уже решилась исполнить свое намерение, но, взглянув на Изабеллу, передумала, — выражение лица дамы как-то не вязалось с ее словами о том, что худшее позади.
— Говорят, что хозяин здешних земель, барон Рикхард, настоящий зверь, — заявила Адела и испуганно зажата рот рукой: «Ой! Боже, зачем я это говорю?»
Изабелла, точно очнувшись ото сна, посмотрела на служанку и, странно улыбнувшись, проговорила:
— Мужчины не такие, как мы, главным в жизни они считают доблесть, которой ищут на войне…
Она хотела что-то добавить, но передумала или не нашла подходящих слов.
— А как же ваш муж, Конрад, госпожа? Он другой? — Адела испугалась, что опять, не подумав, сказала лишнее, — не стоило напоминать госпоже о супруге.
— Он? — проговорила та и повторила: — Он… Он — другой. — Изабелла встрепенулась. — Знаешь, Адела, мне кажется… кажется, что я забеременела…
Адела потупила взгляд. На протяжении четырех лет супружества госпожа не впервые заговаривала об этом, но пока все ее надежды оказывались тщетными. Никакие средства и снадобья не действовали, даже привезенный из Болгарии талисман (засушенная лягушечья лапка, предварительно настоянная в крови самки кролика, зарезанной в первую луну летнего солнцеворота) и волшебный изумруд, реликвия рода мужа Изабеллы, Конрада, оказывались бессильными. Чудесный камень хозяйка Аделы носила в ковчежце толстой кожи на шее. Девушка не раз замечала, как госпожа, говоря о возможной беременности, касалась пальцами покрывала, под которым на высокой упругой груди прятался талисман.
«Наверное, это очень интересно, взять и родить ребеночка, — подумала Адела. — От Людвига».
Она бросила осторожный взгляд на госпожу (не догадалась ли та о ее мыслях? Кажется, нет, слава Богу). Адела слышала, что взрослые женщины чувствуют, забеременели они или нет, уже на следующее утро после ночи, проведенной с мужчиной. Себя служанка госпожи Изабеллы взрослой не считала, хотя ей недавно исполнилось шестнадцать лет и у нее уже было несколько мужчин…
Боже, какие стихи читал ей Людвиг! А какие слова шептал на ухо в постели. Может, и она тоже забеременела?
— Дай Бог тебе, добрая госпожа Изабелла, — проговорила Адела…
О, как заблуждалась хозяйка, говоря служанке, что страшное позади. И что ж с того, что стертые подошвы башмаков беглецов вступили на земли византийского императора? Да неужели посмотрит на это Рикхард де ла Тур? Подумаешь, греки! Все трепещут перед норманнами, герцог сам говорил: управится с ближними врагами — непокорными баронами да последышами братца Гумфреда, обратит тогда взгляд на империю, и знать, и народ которой предается пороку, не чтит воинской доблести, не ищет славы в сражениях. Ротберт де Готвилль здоров, полон сил и еще молод (ему сорок пять), недавно породнился он с правителем Салерно Гизульфом, взяв в жены его сестру Сигельгайту. У него хватит времени, чтобы, сбросив ромеев в море, высадиться на их берегу и победоносным маршем двинуться прямо на Константинополь. Так зачем же ждать?
Рикхард и его крошечная дружина пустили коней рысью и скоро, как раз в тот момент, когда солнце скрылось за деревьями, были у цели. Всю недолгую дорогу сытый, отдохнувший Грекобойца рвался вперед, чуя скорую ратную потеху, кони под спутниками барона, безоговорочно признававшие могучего жеребца за старшего, старались не отставать. Доскакав до места, где он намеревался переждать появления врагов, де ла Тур дал команду спутникам спешиться и, когда те сделали это, велел оруженосцу забраться на скалу, скрывавшую норманнов от глаз эскорта.
— По-моему, это ломбардцы, господин, до них еще с полмили, а то и побольше, — проговорил тот, вскоре возвратившись. — Впереди шестеро конных, остальные растянулись вдоль дороги, в арьергарде еще трое-четверо. Очень утомлены, спешат уйти подальше до захода солнца.
На сей раз Рикхард не стал смеяться над Сопляком (который, кстати, был краснощеким детиной, несмотря на юные годы, вымахавшим больше погибшего братца и почти сравнявшимся ростом с бароном), а просто спросил:
— Уверен?
Юноша кивнул.
— Проверьте упряжь и оружие, — распорядился барон и, когда его приказ был выполнен, скомандовал: — Приготовиться.
Хозяин башни в Белом Утесе надел на голову кольчужный капюшон, заправив под железную сетку непослушную русую прядь, упорно не желавшую подчиняться и спадавшуюся на лоб. Он дождался, пока Сопляк застегнет пряжки конического шлема, и скомандовал:
— В седло!
Зазвенело оружие, отряд де ла Тура построился. На пятерых у них оказалось два подобия рыцарских копий (все, что успели наскоро смастерить из срубленных прямо на месте стволов Гумберт Старый и Иоанн Подпруга).
— Постарайтесь не отстать от меня, когда Греко-бойца перейдет на галоп, — произнес барон. — Ударим на конных, тех, что впереди, дорога узкая, они не устоят и, поворотив, передавят пеших. Нам останется только сбросить их в море!.. — Барон перевел дух и, зловеще улыбнувшись, добавил: — Помните, что казна нашего друга папы не должна пострадать… Так хочет Бог! Вперед!
Слишком поздно приморившиеся от долгого перехода ломбардцы заметили скакавших на них всадников, строй которых напоминал странную двухклювую птицу, с восседавшим на могучем дестриере рыцарем вместо головы.
Слишком поздно сообразили они, что рокот копыт тяжелых коней, взрывавших каменистую почву, — вовсе не шум прибоя, не добрый голос ангела слышат они, а зычное «An avant! Montevilie! Blanxfalaese!»[26] звенит в наполняющемся предчувствием беды, боли и страданий воздухе.
Импровизированное копье барона сломалось о шлем первой жертвы. Удар оказался столь силен, что шейные позвонки ломбардца не выдержали, воин замертво рухнул с коня. Но едва тело его успело коснуться каменистой почвы, как могучая грудь Грекобойцы опрокинула на землю мерина второго всадника; конь придавил стражника, несчастный упал неудачно — видимо, сломал ногу. Человек издал истошный вопль, который тут же оборвался, когда конское копыто размозжило ему голову.
Рикхард взмахнул мечом, обрушивая его на следующего врага, который успел защититься лишь только мольбой о пощаде, блеснувшей в черных глазах. Напрасно — хозяин башни в Белом Утесе не знал такого слова.
Как и предполагал барон, застигнутая врасплох стража обратилась в бегство, сминая и губя пеших. Те из конников, кому не пришлось выдерживать натиска отряда барона, испугались, но панике пока не поддались: одни из них попытались прийти на выручку товарищам в авангарде, трое или четверо решили искать спасения в бегстве, однако усиливаемые горным эхом звуки труб норманнов и дружное «An avant! Monteville! Blanxfalaese!», доносившееся с северной стороны, убеждало в том, что шансы у них невелики.
Смерть гуляла повсюду; те из еретиков, кто имел годное для схватки оружие, не могли применить его, стиснутые со всех сторон рыдающими женщинами, коленопреклоненными в молитвах стариками да детьми. Дружинники Рикхарда, забросив за спину щиты, орудовали мечами и секирами, рубя и кроша всех подряд.
Скаля розовые от крови зубы, тараща безумные глаза, проламывая передними копытами грудные клетки и черепа, давя жалких человечков, дестриер барона, казалось, не чуял ран в груди, оставленных посохом седобородого старика, который, заслоняя собой двух детей лет семи-восьми, никак не желал сдаваться.
