В широко раскрытых глазах Канарака не было страха – только решимость. Долгие годы тревоги позади. Больше не придется прятаться и бегать. Ему пришлось изменить имя, весь образ жизни. По-своему он был незлым человеком, любил жену, с радостью ждал рождения ребенка. Он надеялся, что прошлое навсегда ушло, хоть в глубине души знал: рано или поздно оно его настигнет. Враг был слишком опытен, вездесущ, многолик.
Да и сколько можно жить, вздрагивая от каждого пристального взгляда, от звука шагов за спиной, от стука в дверь. А чего ему стоила сцена расставания с Мишель! Он сделал все, что мог. Профессиональных навыков не утратил, эпизод с Пакаром тому свидетельство. Но теперь всему конец, Канарак это понял. Мишель ушла, жизнь без нее ни к чему. Умереть будет легко.
– Ну, давай! – прошептал он. – Чего ты ждешь?
– Мне торопиться некуда, – сказал Осборн, пряча пистолет в карман.
После укола прошла целая минута. Канарак получил неполную дозу, но все же вполне достаточно. С каждой секундой он чувствовал себя все слабее и слабее. Стало трудно дышать, ноги подкашивались.
– Что со мной? – ошеломленно пробормотал он.
– Скоро узнаешь.
Полицейские упустили Осборна в Лувре.
Это ставило Лебрюна в затруднительное положение – нужно было либо вообще снимать с американца слежку, либо просить у начальства санкцию на выделение еще одного наряда. Конечно, инспектор рад был бы услужить Маквею, но грязные кроссовки казались ему недостаточно серьезным основанием для слежки. Тем более что доктор на следующий день улетал восвояси, о чем заранее предупредил полицию.
Нет, пытаться убеждать начальство в необходимости слежки за Осборном было бесполезно. Лебрюн решил перебросить людей на другие дела – например, повторный обыск в квартире Жана Пакара. Художница, сотрудница полиции, трудилась над портретом постаревшего Альберта Мерримэна.
Когда набросок был готов, художница принесла инспектору набросок портрета.
– Стало быть, так он должен выглядеть двадцать шесть лет спустя, – сказал Лебрюн, разглядывая портрет.
Художница была совсем молоденькая, с пухлым, улыбчивым личиком.
– Да, – кивнула она.
– А вы проконсультировались с нашим антропологом? – недоверчиво спросил инспектор. – Он объяснил бы вам, каких возрастных изменений следует ожидать.
– Я проконсультировалась.
– Значит, все точно?
– Да, инспектор.
– Ну спасибо.
Художница кивнула и вышла. Лебрюн разглядывал рисунок. Потом, немного подумав, позвонил в отдел связей с прессой. Надо будет напечатать портрет в утренних газетах, как это сделал Маквей с найденной в Лондоне головой. В Париже девять миллионов жителей, вдруг хоть один из них опознает Мерримэна и позвонит?
* * *
А в это время Альберт Мерримэн, он же Канарак, лежал навзничь на заднем сиденье белого «ситроена» и изо всех сил старался не задохнуться.
Осборн переключил скорость и обошел серебристый «рейндровер». Он обогнул Триумфальную арку, свернул на авеню Ваграм, еще раз – на бульвар Карузелль, а оттуда было уже рукой подать до авеню де Клиши и берега Сены.
Понадобилось целых три минуты, чтобы втащить обмякшего, перепуганного до смерти Канарака в машину, найти ключи и завести двигатель. Время было дорого. Действие препарата ведь продолжалось всего несколько минут, а потом придется вновь воевать с воскресшим Канараком, который к тому же находился сзади. Пришлось сделать второй укол, и от повторной дозы убийца чуть не отдал концы. Осборн даже испугался, что тот задохнется, но вскоре раздался хриплый кашель и звук прерывистого дыхания.
Теперь в запасе осталась только одна инъекция. Если машина застрянет в какой-нибудь пробке, придется использовать третью дозу, а после нее рассчитывать придется только на собственные силы.
Четверть пятого. Дождь усилился. Ветровое стекло заливала вода, пришлось включить «дворники», а изнутри просто протереть ладонью. Ничего, зато в такой день в прибрежном парке уж точно никого не будет. Погода не подкачала.
Осборн оглянулся на Канарака. Тот судорожно пытался справиться с процессом дыхания. В его глазах читался неописуемый ужас – каждый вдох мог оказаться последним.
Зажегся красный свет, пришлось затормозить за черным «феррари». Пол еще раз взглянул на своего пленника, прислушиваясь к собственным эмоциям. Странно, но ощущение торжества бесследно исчезло. Смотреть на беспомощного человека, страдающего от страха и боли, отчаянно хватающего губами воздух, было неприятно. То обстоятельство, что это не просто человек, а подлый убийца, уничтоживший уже двоих невинных людей и отравивший Полу всю жизнь, как-то не утешало. Может быть, отказаться от задуманного? Если довести дело до конца, станешь таким же, как он. Остановить машину, выйти, исчезнуть в толпе. Пусть мерзавец живет себе дальше. Ну уж нет, главная задача еще не выполнена.
Почему! Почему Канарак убил отца?
Светофор мигнул зеленым, и поток машин тронулся с места. Быстро темнело, многие уже зажгли фары. Осборн свернул с авеню де Клиши налево и вскоре уже несся по шоссе вдоль реки.
В полумиле сзади от «ситроена» ехал темно-зеленый «форд». Он тоже свернул на шоссе, набрал скорость и за три машины до «ситроена» снова замедлил ход. За рулем сидел высокий бледный мужчина с голубыми глазами. Светлые волосы, белесые брови. Темный плащ поверх спортивной куртки, слаксы, серая водолазка. На сиденье рядом – шляпа, кейс и сложенная карта Парижа. У мужчины сегодня был день рождения – стукнуло сорок два. Звали его Бернард Овен.
– Ты меня слышишь? – спросил Осборн. Ливень усиливался, «дворники» ровно шуршали по стеклу. Слева сквозь деревья смутно проглядывала Сена. До въезда в парк оставалось меньше мили.
– Слышишь? – повторил Пол свой вопрос, обернувшись назад.
Канарак смотрел куда-то на потолок, его дыхание стало ровнее.
– Угу, – промычал он.
Осборн отвернулся.
– Ты спрашивал, известно ли мне, что произошло с Жаном Пакаром. Я сказал, да, известно. А теперь я объясню, что сейчас происходит с тобой. Я сделал тебе инъекцию препарата, который называется сукцинилхолин. Он парализует функцию всей мышечной системы. Доза небольшая – чтобы получил общее представление. У меня припасен шприц с дозой покруче. От тебя зависит, будем еще колоться или нет.
Канарак смотрел на обшивку салона. Нет, еще одного укола он не выдержит. Ни за что на свете.
– Меня зовут Пол Осборн. Двенадцатого апреля шестьдесят шестого года я и мой отец, Джордж Осборн, шли по улице Бостона. Мне было десять лет. Мы собирались купить новую бейсбольную перчатку. Вдруг из толпы выскочил мужчина и всадил моему отцу нож в живот. Потом развернулся и убежал. Отец упал на тротуар и умер. Ты должен сказать мне, почему ты это сделал.
«Господи, – подумал Канарак. – Только и всего-то! Значит, Организация тут ни при чем. Я перемудрил. Проблема не стоила выеденного яйца».
– Я жду, – донесся голос с переднего сиденья.
Машина замедлила ход. За окном, кажется, были деревья. Дорога стала неровной, ухабистой. Потом «ситроен» снова набрал скорость, деревьев стало больше. Еще через минуту автомобиль остановился, Осборн переключил скорость на заднюю передачу. Машина, дернувшись, двинулась куда-то вниз. Потом выехала на ровную площадку. Заскрежетали тормоза, щелкнул ручник. Затем хлопнула дверца. Над Канараком склонилось лицо Осборна. В руке – очередной шприц.
– Я задал вопрос, но не услышал ответа.
У Канарака легкие горели огнем, каждый вдох доставлял неимоверную боль.
– Придется тебе кое-что объяснить, – сказал Осборн и отодвинулся. – Взгляни-ка туда.
Он схватил Канарака за волосы и рывком повернул его голову. Пол пытался удержать себя в руках, но его начинало трясти от ярости.
Канарак медленно перевел взгляд, вгляделся в темноту и совсем рядом увидел водную гладь реки.
– Если ты думаешь, что самое скверное позади, ты очень ошибаешься. Представь себе, каково тебе придется с парализованными руками и ногами. Секунд десять-пятнадцать продержишься, а что будет потом?
Канарак вспомнил последние минуты Жана Пакара. Надо было во что бы то ни стало выбить из частного детектива информацию, и он ни перед чем не остановился. Теперь настал его черед раскалываться. Как и у Пакара, у него нет выбора.
– Я… работал… по контракту, – просипел он.
Осборну показалось, что он ослышался. Или Канарак решил его подурачить? Он с силой рванул убийцу за волосы, тот вскрикнул и чуть не задохнулся. Крик перешел в хриплый стон.
– Ну-ка, еще разок, – сказал Осборн.
– Мне заплатили… Я сделал это за деньги, – выдохнул Канарак. Горло пересохло так, что, казалось, вот-вот воспламенится.
