Прошлой ночью все повторилось. Она снова ходила по лестнице вверх и вниз, стояла у окна, глядя наружу, а затем снова остановилась у моей кровати.
Я слышал, как она набирает номер — все та же жуткая мелодия тонального набора и ее голос: сначала тихий и нежный, а затем резкий, когда она начинает сердиться, и так каждый раз.
И мне интересно: почему он не подходит к телефону? Зачем он слушает все эти звонки? Почему он не снимет трубку с аппарата? Почему он не бросит ее, или ему это нравится?
— Что он тебе говорит? — спросил я ее однажды.
— Ничего, — ответила она. — Он только слушает. Но я почти слышу, как стучит его сердце.
Последней ночью все было иначе. Она не рассердилась, и, когда она с ним говорила, то ее голос был чуть ли не нежным.
Когда она повесила трубку, она приблизилась ко мне и стала около моей кровати. Я знал, что это была она, потому что я слышал, как ее пятки шаркают по полу.
Я открыл глаза и посмотрел на нее.
— Я больше не буду ему звонить, — сказала она.
Вздох оставил меня, будто призрак, покидающий мое тело.
— Теперь — сын, — сказала она. — Теперь за грехи отца будет отвечать сын.
— О, только не это, Лулу, — взмолился я. — Пожалуйста, не делай этого.
— Я должна это сделать, — сказала она.
— Нет, ты этого не сделаешь.
— Я — та, которая умерла, — сказала она. — В отличие от тебя.
Она от меня отвернулась, чтобы позволить себя поглотить ночному мраку.
---------
Обычная утренняя сцена: Дэнни, его мать и отец.
Мать около газовой плиты в ожидании, когда в большой стеклянной чаше кофеварки соберется кофе; его отец с развернутой газетой в руках, он переворачивает страницы, которые иногда рвутся; и Дэнни, поглощающий безвкусные пшеничные хлопья, будто пытаясь жевать сено.
Возвращаясь к матери: все еще хороша собой, но уже не так молода, как раньше: краски ее лица стали тусклей, во все еще белокурых волосах уже выделяются прожилки седины, кожа цвета слоновой кости стала бледней. Бледной она была всегда, если бы не ее глаза. Они оставались коричнево-черными, острыми, сияющими — лучшее, что у нее есть, как всегда говорит она, хотя она никогда и ничего не предпринимала, чтобы выделить их или увеличить.
Глаза матери для него всегда были лучшим индикатором того, что она на самом деле думает. Она всегда знала о том, чем он занимается, хотя об этом они практически никогда не говорили. Когда она отворачивалась, то он инстинктивно уже догадывался, что она что-то от него скрывает. Чаще всего, наверное, ей приходилось отворачиваться от его отца.
Его отец спрятался за газету. Особенно этим утром было видно, что он прячется. Действительно ли он читал газету? Он никогда не обсуждал того, о чем он там прочитал. То, о чем там было написано, его почему-то не волновало. «Ред-Сокс» проиграли две игры подряд и не прошли в финал… никакой реакции. Еще одно бессмысленное убийство на улицах Бостона… избиение… стрельба из проезжавшей мимо машины… из пистолета… до этого ему никакого дела. Интересно, на самом ли деле он читал газету или лишь использовал ее, как баррикаду?
А теперь он сам. Что, глядя на него, могли видеть мать и отец? Было очевидно то, что он был благодарным сыном, хорошим учеником — нет, не отличником, не гением (определенно не гением), а лишь нормальным ребенком, без каких-либо поводов для тревоги; вежливым, а иногда и излишне саркастичным, когда у него накапливались мысли, идеи или, когда все вокруг молчали; у него была неважной координация, в спорте он был излишне неуклюж и медлителен; много времени он проводил у себя в комнате, в основном читал, главным образом, дешевое чтиво, а иногда и что-нибудь посерьезней — романы он проглатывал как витаминные таблетки.
Со стороны это выглядит примерно так: обычная семья, завтрак, мать у плиты, отец читает газету, сын покорно поедает проращенную пшеницу, потому что мать говорит, что для него это полезно.
Но, смотрящему со стороны, ничего не было известно об этих ночных телефонных звонках.
Он отодвинул от себя уже пустую миску. В кофеварке уже бурлил кофе. Его отец зашелестел газетой, чтобы показать всем, что он ее еще не дочитал. Если газета будет отложена, то ему придется о чем-нибудь говорить с сыном или женой.
Дэнни находился на кухне уже пятнадцать минут, и никто не проронил ни слова кроме пожелания «доброго утра». В семье между собой они разговаривали редко, особенно за завтраком. Его отец предпочитал тишину бесчисленным разговорам, а мать отвечала ему тем же. Это молчание по большей части было знаком спокойствия и комфорта, но этим утром все выглядело иначе, и Дэнни захотелось ее нарушить.
И, наконец, он на нее покусился.
— Я слышал, как всю ночь звонил телефон.
Вываленные на стол слова запрыгали, будто камешки по водной глади.
Газета в руках отца задрожала.
— Или мне это приснилось? — в надежде, что отец уловил его сарказм.
Молчание стало напряженным, ожидание — явным, а затем последовал еще больший сарказм:
— Или был это неправильно набранный номер?
Он устал от притворной тишины в стиле «мы не хотим об этом говорить» (фраза, которую он слышал в старом фильме по ночному телеканалу).
Наконец, его отец заговорил из-за газеты:
— Это не был неправильно набранный номер, — он опустил газету и начал медленно и методично ее складывать.
Его отец был низкорослым худощавым человеком компактного сложения, опрятным и чистым. Его ботинки всегда были начищены, рубашка никогда не была помятой. Он мог все что угодно делать с автомобильным мотором, при этом всегда быть в чистой одежде, и его лицо никогда не бывало выпачкано в мазуте. Дэнни же наоборот: грязь к нему так и липла, его рубашки и брюки становились мятыми сразу, как он только успел одеться, даже не сделав и шага, а начищенные ботинки тут же царапались один о другой.
— Телефон зазвонил ровно в три-восемнадцать, — сказал отец формально и ясно. Он редко пользовался сленгом, каждый раз говорил так, будто произносил это впервые. Он продолжал сворачивать газету, так и не подняв глаза на Дэнни или на свою жену.
Дэнни ожидал, что отец продолжит говорить, но тот дал знак матери, чтобы та налила ему кофе. Мать прятала глаза как от Дэнни, так и от отца. Она была сосредоточена на кофе, выливающемся из кофеварки, будто это был самый важный химический эксперимент в ее жизни.
Дэнни глубоко вздохнул и задержал дыхание. В этом году на сей раз, уже все было по-другому.
— Значит, начинается снова, — сказал он.
Отец улыбнулся, но эта улыбка несла в себе нечто самое мрачное из того, что Дэнни уже видел. Это даже была не улыбка, а просто перемена в мимике.
— Снова, — сказал отец, тяжело кивнув, будто его голова была слишком тяжела для его плеч.
— В этом году нам надо отказаться от телефона, — сказала мать, продолжая возиться с кофе. — Или, по крайней мере, поменять номер на тот, который не внесен в список, который появится в книге, изданной лишь в следующем году.
Отец посмотрел на мать. Дэнни знал этот взгляд, знал, что это означает: «Мы не откажемся от телефона».
— Особенно в этом году, — сказала она, обернувшись и встретившись с ним глазами.
— В следующем году, Нина.
— Нет, сейчас, — ее лицо определено стало мрачным, и Дэнни это заметил, потому что его мать обычно быстро соглашалась с отцом, всегда стараясь загладить разногласия.
Он испытывал крайне неприятное чувство, наблюдая родителей, когда между ними возникали разногласия. Он почти не помнил таких моментов, когда они о чем-либо спорили. Даже, если их спор нарушал всеобщее молчание. Хотя именно молчание этим утром было хуже, чем крики или скандал.
Она закрыла краник кофеварки.
— Так или иначе, мы почти не пользуемся телефоном. Сколько у нас здесь знакомых? А кто еще другой может нам позвонить?
«Другой» — ужасное слово, подчеркивающее звонок этой ночи.
И отец сказал:
— У нас есть телефон. И мы никуда больше не переезжаем. Мы обосновались здесь, что хорошо, и мы остаемся, — он посмотрел на мать, а затем на Дэнни, а затем снова на мать. — Все остается на своих местах.
В этих словах была смелость, за которую Дэнни еще больше стал уважать отца, и ему захотелось как-нибудь это поприветствовать. Но спустя момент он сжал губы. Его начали беспокоить мысли обо всех предстоящих ночах и телефонных звонках — обо всем, что за этим должно было последовать.
Он продолжал об этом думать, следуя погожим солнечным утром на автобусную остановку. Его интриговали письма, которые его отец прочитывал и тут же сжигал или рвал на мелкие кусочки, которые бросал в унитаз, затем сливал воду, репортеры, которые ломились в дверь их дома, газеты с именем его отца в заголовках и его фотография под ними, на которой он изображен еще подростком, размытое лицо его отца на экране телевизора. Не всегда, конечно, и не каждый год. Но в этот год — особенно. С того самого момента прошло двадцать пять лет.
