Для Валентайна только возможно только одна небольшая вещь, только неважная, незначительная, чудесная, неизбежная вещь, и теперь это началось, и все что он мог, это бесполезно трястись и бороться с этим.
"Расслабься", - говорим мы и кладём руку в перчатке на его голую и вздымающуюся грудь.
"Скоро всё это закончится". И мы подразумеваем под этим все из этого: каждый вздох и моргание, каждая усмешка и хихиканье, каждый день рождения с шариками в виде зверей, каждое голодное путешествие в темноту в здоровом состоянии маленьких беспомощных мальчиков - всё закончится, навсегда, и скоро.
Мы шлёпаем его по груди. "Но не так скоро" - говорим мы, и холодное чувство счастья проходит через нас в наши глаза, и, возможно, он видит это, и, возможно, он знает наверняка, и, возможно, он до сих пор чувствует глупую неосуществимую надежду. Но как только он оседает обратно на стойку в тугом не рвущемся захвате скотча, более сильная жажда этой безумной ночи, замечательная музыка Тёмного Танца начинает нарастать вокруг нас, и мы берёмся за работу, и все надежды Валентайна утекают прочь, как только мы приступаем к работе.
Это начинается медленно - не пробно, не неуверенно, совсем нет, это продлится столько, сколько мы захотим. Медленно, чтобы растянуть и насладиться каждым запланированным хорошо отрепетированным часто-практикуемым взмахом и медленно довести клоуна к точке последнего понимания: понятного и простого понимания того, что все это закончится для него здесь, сейчас, этой ночью. Это его самый последний трюк, и теперь, здесь, сегодня ночью, он медленно, осторожно, тщательно, часть за частью и кусок за куском, заплатит дань счастливому хранителю моста с блестящим лезвием, и медленно пересечёт эту последнюю черту в нескончаемую темноту, которую он будет скоро очень желать, даже очень сильно, присоединиться, потому что скоро он узнает, что это единственный путь уйти от боли. Но не сейчас, пока нет, не так скоро; сначала мы должны доставить его туда, доставить его в точку невозврата и после этого, когда этой всё прояснится для него, мы прибудем к краю, откуда он никогда не вернётся. Он должен видеть это, принять это, понять, что это правильно, необходимо и непреложно, и это наше весёлое задание привести его туда и затем указать назад на край границы и сказать, “Видишь? Это где ты находишься сейчас. Ты пересёк черту и теперь все это закончится”.
И так мы принимаемся за работу с музыкой, возрастающей вокруг нас, луной, выглядывающей через щель в облаках и весело хихикая над тем, что видит, и Валентайн очень послушный. Он шипит и издаёт глухие визги, потому что он видит, что происходящее нельзя предотвратить, и это происходит так тщательно, быстрое уничтожение его, Стива Валентайна, клоуна, весёлого счастливого человека в белой маске, который действительно любит детей, любит их так сильно и так часто и таким очень неприятным способом. Он - Стив Валентайн, Дурашливый клоун, который может провести ребёнка через всю магическую радугу жизни за один тёмный час, весь путь от счастья и чудес в завершающую агонию безнадёжного увядающего взгляда и грязной воды канала. Стив Валентайн, который был слишком умён для любого, пытающегося его остановить или доказать его поступки на поприще закона. Но он не на суде сейчас и никогда там уже не будет. Сегодня он лежит на скамье на Суде Декстера, и последний вердикт находится в наших руках. И сюда не смогут прийти назначенные судом адвокаты, и никогда не будет возможна аппеляция.
Перед тем, как судебный молот ударит в самый последний раз, мы делаем паузу. Маленькая и надоедливая птичка забралась на наше плечо и чирикает свою тревожную песенку. Мы знаем эту песню и знаем, что она означает. Это песня Кодекса Гарри, и в ней поётся, что мы должны удостовериться, быть уверенными, что мы сделали правильный поступок с правильным человеком, так что когда шаблонные приёмы будут закончены, мы сможем покончить с гордостью и радостью и почувствовать чувство удовлетворения от проделанной работы.
И на том месте, где дыхание становится медленным и очень трудным для того, что осталось от Валентайна, и заключительный свет понимания появляется в его красных и вздутых глазах, мы делаем паузу, наклоняемся, и поворачиваем его голову, чтобы он увидел картинки, размещённые вокруг него. Мы отрываем кусок скотча с его рта и это должно быть больно, но это ерундовая боль, по сравнению с той, которую он чувствовал так долго, что он не издаёт вообще ни звука, не считая медленного свиста воздуха.
"Видишь их?" - говорим мы, тряся его вялый подбородок и поворачивая его голову, чтобы удостовериться, что он видит фотографии. "Видишь, что ты сделал?"
Он смотрит и видит их, и усталая улыбка подрагивает на непокрытой части его лица. "Да", - отвечает он голосом, наполовину заглушённым скотчем и разрушенным петлёй, но всё равно понятно, что он видит.
Теперь надежда ушла, и каждый привкус жизни угасает на его языке, но маленькие и тёплые воспоминания прокрадываются сквозь его вкусовые рецепторы, когда он смотрит на фотографии детей, которых забрал. "Они были… прекрасны”. Его глаза бродят по изображениям долгое время и затем закрываются. "Прекрасны", - говорит он и этого достаточно; мы чувствуем огромную близость к нему сейчас.
"Как и ты", - говорим мы, обратно заклеиваем скотчем его рот, и возвращаемся к работе, погружаясь в заслуженное блаженство, как в кульминацию нашей резкой симфонии, рёв от радостного растущего лунного света, и музыка уносит нас выше и выше до того как в конце, медленно, осторожно, радостно, это придёт к финальному триумфальному аккорду и выбросит всё в тёплую влажную ночь, всё.
Весь гнев, несчастье и напряжённость, всё стеснённое замешательство и разочарование ежедневной бессмысленной жизни, через которую мы вынуждены тащиться только для того, чтобы это случилось, вся мелкая незначительная болтовня для того, чтобы смешаться с тупым человечеством - всё это кончено, оно вздымается и улетает в приветственную темноту - и с этим, плетущимся как потрёпанный и избитый щенок, всем, что могло остаться внутри злой, разорванной оболочки Стива Валентайна.
Пока, Дурашливый клоун.
Мы мылись и чувствовали, как медленно и устало довольство заползает в наши кости, как мы всегда делали, самодовольная и удовлетворённая лень, когда всё сделано и сделано хорошо с нашей очень счастливой ночной нуждой. Облака отодвинулись и оставили радостное отсвечивание луны, и мы почувствовали себя намного лучше, мы всегда чувствуем себя лучше после этого.
И, может быть, мы не уделяли столько внимания, сколько должны были ночи вокруг нас, так как мы были завернуты в кокон удовлетворения, но мы услышали шум, мягкое и испуганное дыхание, и затем торопливый топот ног. До того, как мы могли сделать что-то, кроме того, как повернуться, топот удалился по направлению к задней двери тёмного дома, и мы слышали, как дверь с шумом закрылась. А мы смогли только последовать за ними, и, погружаясь в тихий ужас, увидеть сквозь дверные жалюзи, как припаркованный у бордюра автомобиль срывается с места и исчезает в темноте. Задние фары вспыхнули - левая болталась под странным углом - мы смогли увидеть, что это была старая Хонда неопределенного темного цвета с большим ржавым пятном на багажнике, которое выглядело словно металлическая родинка. Машина стремительно унеслась из поля зрения, и холодный едкий узел сжался в глубинах нашего желудка: страшная правда сжигала нас изнутри, изливал панику, как кровь из открытой раны.
Нас видели.
Долгую ужасную минуту мы смотрели сквозь дверь, и в голове бесконечно отдавалась одна и та же невозможная мысль. Нас видели. Кто-то пришел неслышно, незаметно, и оно видел нас настоящих, видело, как мы, усталые и довольные, склонялись над полуупакованными останками. И оно, очевидно, видело достаточно, чтобы понять, чем являлись странно выглядевшие куски плоти Валентайна, и, кто бы это ни был, оно умчалось в панике и исчезло в ночи еще до того, как мы успели вздохнуть. Оно видело. Возможно, оно даже видело наше лицо. В любом случае они видело достаточно, чтобы понять, на что смотрит, и убежало прочь в безопасное место, и скорее всего, вызвало полицию. Возможно, оно звонит прямо сейчас, посылая патрульные машины поймать нас и отправить в положенное место, но мы стояли здесь, замороженные, в немом удивленном бездействии и ошарашено глядели туда, где пропали габаритные огни, застряв в глупом непонимании, словно ребенок, который смотрит знакомый мультфильм на иностранном языке. Увидены… И, в конце концов, эта мысль дает нам толчок страха, мы должны побудить нас к действию, переключить на более высокую передачу, и отправить нас на последнюю стадию нашей прогулки, выйти за дверь с еще теплыми останками того, что мы успели сделать за одну чудесную ночь.
