Пеллэм склонился к Этти Вашингтон. Внезапно палата огласилась громким стоном. Стон перешел в голос.
— Кто это? — Руки старухи застыли. Она открыла глаза, но, по-видимому, до сих пор не могла видеть отчетливо. — Кто тут? Где я?
— Этти, — как можно спокойнее произнес Пеллэм, — это я, Джон Пеллэм.
Прищурившись, Этти уставилась на него.
— Я плохо вижу. Где я нахожусь?
— В больнице.
Прокашляв целую минуту, она попросила стакан воды.
— Я рада, что ты пришел. Тебе удалось выбраться без приключений?
— Да, все в порядке, — заверил ее Пеллэм.
Он подал Этти стакан воды; та выпила его залпом.
— Я смутно помню, что прыгнула вниз. О, как же мне было страшно! Врач сказал, мое состояние на удивление хорошее. Так и сказал: «на удивление хорошее.» Сначала я не понимала, что он говорит, — проворчала старуха. — Он ведь индус. Не наш индеец, а настоящий индус из-за моря. Слоны и все такое. Я здесь еще не видела ни одного врача-американца.
— Раны болят?
— А ты как думаешь? — Этти внимательно осмотрела руку. — Согласись, выгляжу я ужасно.
Она прищелкнула языком, разглядывая внушительные повязки.
— Нет, вас можно фотографировать для модного журнала.
— Ты тоже выглядишь ужасно, Джон. Я так рада, что тебе удалось спастись! Последней моей мыслью, когда я падала вниз, было: «о, Джон тоже погибнет!» Вот о чем я думала.
— Я попал вниз более простым путем. Спустился по пожарной лестнице.
— Черт побери, что произошло? — пробормотала Этти.
— Не знаю. Только что не было ничего, и вдруг весь дом вспыхнул. Словно коробок со спичками.
— Я ходила в магазин и как раз поднималась к себе…
— Я вас слышал. Должно быть, вы вошли в подъезд как раз передо мной. На улице я вас не видел.
Этти продолжала:
— Мне никогда не доводилось видеть, чтобы огонь распространялся так стремительно. Это было похоже на «Аврору». Помнишь, клуб, о котором я тебе рассказывала? На Сорок девятой улице. Я одно время в нем пела. Сгорел дотла в сорок седьмом году. Тринадцатого марта. Погибла туча народу. Ты помнишь, я рассказывала об этом?
Пеллэм не помнил. Наверное, этот рассказ можно было найти в тех многих часах, отснятых на видеокассеты в квартире Этти Вашингтон.
Пожилая негритянка снова закашляла, затем шумно высморкалась.
— Дым. Это было самое страшное. Всем удалось выбраться?
— Погибших нет, — ответил Пеллэм. — Но состояние Хуана Торреса критическое. Он наверху, в реанимационной детского отделения.
Лицо Этти застыло. Пеллэм лишь однажды видел у нее это выражение — когда она говорила о своем младшем сыне, которого много лет назад убили на Таймс-сквер.
— Хуан? — прошептала старуха. Она помолчала. — Я думала, он на несколько дней уехал к своей бабушке. В Бронкс. Так он был дома?
Похоже, это известие ужасно расстроило Этти, и Пеллэм не знал, как ее утешить. Пожилая негритянка перевела взгляд на зажатое в руках одеяло. Ее лицо посерело.
— Как вы смотрите на то, что я поставлю автограф на гипсе? — спросил Пеллэм.
— Ставь, если хочешь.
Пеллэм достал маркер.
— Можно где угодно? Ну, например, вот здесь?
Он старательно вывел круглые завитки.
В коридоре за дверью раздалась четыре раза мелодичная трель звонка.
— Я тут подумал, — сказал Пеллэм. — Вы не хотите, чтобы я позвонил вашей дочери?
— Нет, — ответила старуха. — Я уже с ней говорила. Позвонила сегодня ночью, когда пришла в сознание. Она до смерти перепугалась, но я заверила ее, что еще не собираюсь на тот свет. Дочь все равно хочет приехать и узнать, что покажут анализы. Если все окажется плохо, пусть лучше она будет здесь. Быть может, подцепит себе одного из здешних красавчиков-врачей. Например, того, что в приемном отделении. Богатый врач придется Лизбет по душе. Этого у нее не отнимешь. Как я тебе уже говорила.
В полуоткрытую дверь постучали. В палату вошли четверо мужчин в костюмах. Крупные, угрюмые; с их появлением просторная больничная палата, даже несмотря на три свободные койки, вдруг стала тесной.
Пеллэм с одного взгляда понял, что это полицейские. Значит, есть подозрения, что это был поджог. Тогда объяснима та скорость, с которой распространялся огонь.
Этти обеспокоено кивнула вошедшим.
— Миссис Вашингтон? — спросил старший по возрасту.
Ему было сорок с лишним. Щуплые плечи и животик, которому не помешало бы сжаться в размерах. Мужчина был в джинсах и ветровке, и Пеллэм заметил у него на поясе здоровенный револьвер.
— Я брандмейстер Ломакс. Это мой заместитель… — он кивнул на огромного молодого парня с телосложением культуриста. — А это следователи управления полиции Нью-Йорка.
Один из полицейских, повернувшись к Пеллэму, попросил его выйти.
— Нет-нет, — поспешно возразила Этти. — Это мой друг, он может остаться.
Полицейский посмотрел на Пеллэма, взглядом повторяя свою просьбу.
— Вы ее друг? — спросил Ломакс. — Отлично, мы и с вами поговорим. Но вы сюда больше не вернетесь. Назовите свою фамилию и место жительства вот этому офицеру и уходите.
— Прошу прощения? — улыбнулся сбитый с толку Пеллэм.
— Назовите ему фамилию и адрес, — кивнул на своего заместителя Ломакс. — А затем убирайтесь отсюда ко всем чертям! — рявкнул он.
— Я так не думаю.
Брандмейстер положил свои здоровенные ручищи на необъятную талию.
«Что ж, ты хочешь играть по-крутому, будем играть по-крутому.»
Скрестив руки на груди, Пеллэм чуть раздвинул ноги.
— Я никуда от нее не уйду.
— Джон, не надо, все в порядке.
Ломакс:
— Эта палата закрыта для посторонних. Гм, и не спрашивайте, почему. Это не ваше дело.
— Не думаю, что мои дела касаются вас хоть каким-то боком, — ответил Пеллэм.
Эта фраза была взята из написанного им много лет назад сценария, по которому так и не был снят фильм. И все эти годы Пеллэму до смерти хотелось где-нибудь ее употребить.
— Твою мать, — выругался один из полицейских, — у нас нет времени. Уберите его отсюда.
Заместитель брандмейстера схватил словно клещами Пеллэма за руку и потащил к двери. От этого движения по затекшей шее снова стрельнула резкая леденящая боль. Пеллэм дернулся, пытаясь высвободиться, и после этого полицейский решил, что Пеллэму неплохо будет пару минут отдохнуть у стены. Он припер его, едва не оторвав ноги от пола, так, что у него онемели руки, лишившиеся притока крови.
— Уберите от меня этого типа! — крикнул Ломаксу Пеллэм. — Черт побери, что здесь происходит?
Но брандмейстер был занят.
Сосредоточив внимание на маленькой белой карточке, зажатой в руке, он зачитал Этти «права Миранды»,[1] после чего объявил, что она арестована по подозрению в преступной халатности, повлекшей за собой тяжкие последствия, и поджоге.
— О, и не забудьте покушение на убийство, — окликнул его один из полицейских.
— Да-да, — пробормотал Ломакс. Взглянув на Этти, он пожал плечами. — Ну, вы его слышали.
Дом, в котором жила Этти, подобно большинству нью-йоркских жилых зданий, построенных в девятнадцатом веке, имел размеры тридцать пять на семьдесят пять футов и был построен из известняка. В данном случае камень был рыжеватым, цвета терракоты.
До 1901 года никаких законов, которые упорядочивали бы возведение этих шестиэтажных доходных домов, не существовало, и многие подрядчики лепили свои строения, используя гнилые доски и цементный раствор, смешанный с опилками. Но подобные здания, низкопробная дешевка, уже давно развалились. Такие же дома как этот, — объяснила Этти Вашингтон перед видеокамерой дотошного Джона Пеллэма, — были построены теми, кто делал дома на совесть. В стенах альковы для мадонны, стеклянные колибри, поющие над дверями. Ничто не могло помешать этим зданиям простоять две сотни лет.
Ничто кроме канистры с бензином и спички…
Утром Пеллэм прошелся к тому, что осталось от здания.
Уцелело совсем немного. Лишь оболочка из почерневшего камня, заваленная беспорядочной грудой обугленных матрасов, мебели, газет, утвари. Основание здания было покрыто толстым слоем липкой серо-черной грязи — пепел и вода. Пеллэм застыл, увидев торчащую из кучи обгоревшего хлама руку. Побежав было к ней, он остановился, разглядев шов на полихлорвиниловом запястье. Это был манекен.
Практичные шутки в духе Адской кухни.
На горе мусора покоилась огромная фарфоровая ванна, совершенно ровно вставшая на ножки в виде звериных лап. Ванна была доверху наполнена ржаво-бурой водой.
Пеллэм обошел пожарище, протискиваясь сквозь толпу зевак, обступивших натянутую полицией желтую ленту, похожих на покупателей, застывших у дверей универмага в ожидании распродажи. В основном это были завсегдатаи городских свалок, однако на этот раз пожива их ждала скудная. Десятки матрасов, обгоревших и грязных. Остовы дешевой мебели и утвари, раскисшие в воде книги. Понуро поднимала свои заячьи уши антенна — дом не был подключен к сети кабельного телевидения, — восседающая на оплавившемся пластмассовом шаре, в котором только по логотипу «Самсунг» и печатной плате можно было узнать телевизор.
