в сторону, но резать не так легко как я думала. Лезвию на пути то и дело попадается что-то твердое, упругое… Нож идет с трудом.
Кровь хлещет еще больше.
Подставляю поближе тазик и он тут же наполняется пенящейся бараньей кровью. Теплая, густая. Струится меж пальцев, стекает по его груди. Даже на лицо мне брызнула. Запах у неё, конечно, не самый приятный.
Я часто слышала выражение «орать как резаный» и тем вечером поняла, почему так говорят. Орал баран так, что у меня чуть уши не заложило.
Но вот я всаживаю нож еще глубже и вместо привычного блеяния из его глотки вырывается уже хрип – надрывный и булькающий.
Захлебывается своей кровью, в глазах у него мутнеет, но всё также норовит вырваться. И откуда в нём столько прыти?
Вынимаю нож и меня окатывает кровью еще сильнее.
Утирая плечом лицо, засовываю его обратно и нервозно кручу им внутри, кромсая всё, чего касается лезвие. Барашек все еще дергается, сопротивляется, но с каждым движением слабеет. Неужели.
В какой-то момент его блеяние становится похожим на детский плач и вскоре утихает.
Для уверенности прохожусь ножом по его вспоротому горлу еще раз – обессиленно.
Унимается окончательно. Глаза, лишившись жизни, застывают.
Оттопырив задние копытца, дергается и дрожит, но вскоре прекращает делать и это – движения становятся редкими и слабыми.
Всё еще обиженный на меня Абур, всё это время лежавший у будки, встаёт, поскуливая, и подходит к барашку, обнюхивая его морду. Водит носом над лужей крови, принюхивается к крови в тазике, садится рядом. Смотрит на меня осуждающим взглядом и говорит: Как ты могла? Ты убила его. Как ты могла?
Фыркнув, я отталкиваю его, оставляя на буром боку ярко-красный кровавый отпечаток и приказываю идти в будку.
* * *
Отца нашли на дне одной из расщелин в горах – у подножия тех самых вершин, до которых мы с матерью так и не добрались.
Он вернулся домой мертвым и безмолвным в окружении множества незнакомых людей и не собирался рассказывать мне новые истории о своих приключениях или с гордостью показывать добычу, не мог обнять и приласкать. Мне даже не дали на него посмотреть, как бы я не рвалась. Несколько солдат держали меня, не подпуская к его телу, а Джусаев стоял рядом и, потряхивая своим жирным лицом, всё твердил, что мне это не нужно, что я должна запомнить отца живым, иначе вспоминая его всякий раз, мне будет представляться не его смеющееся и счастливое лицо, к примеру, а изуродованное, чуть ли не разорванное на части тело.
Я подсознательно понимала, что он прав, но все равно не могла успокоиться – билась в истерике, трепыхаясь в руках солдат как муха в паутине и кричала на всю округу так истошно, что сорвала голос.
А вот мать тело видела. Ей было положено, наверное. Она же супруга.
Лицо у неё после всего этого посерело, лишилось жизни, оставив лишь холод и пустоту; широко раскрытые глаза застыли в ужасе и печали. Словно её шандарахнуло током или кто-то сильно ударил кулаком по голове и боль от этого удара поселилась в ней навечно.
Хорошо, что я не видела тело – Джусаев определенно оказался прав. Снова другие люди решили что-то за меня, но в этом случае они не ошиблись. Лучше мне и вправду запомнить отца прежним – сильным, здоровым и красивым. Знаю, что буду вспоминать о нем не раз, так что и вправду пусть он живёт в моей памяти счастливым и невредимым.
Нам сказали, что на него напали волки. Они изгрызли его до неузнаваемости, буквально разорвали на куски. Выглядело тело настолько отвратно, что кого-то даже стошнило. Я слышала, как один из солдат рассказывал об этом своему сослуживцу, очевидно, так и не увидевшего их страшную находку. Поняв, что я слышу всё, он осёкся и виновато потупил взгляд.
Снаряжение и оружие остались при отце, так что нападение с целью грабежа исключили, равно как и то, что он сорвался со скалы и разбился. Волки оказались единственным разумным объяснением.
Джусаев предложил договориться с городом о вскрытии, но мы отказались. Незачем калечить бедного папу ещё больше.
Акварели ни живой ни мертвой нигде так и не нашли и он предположил, что она просто убежала, испугавшись хищников. Запаниковала, сбросила отца на землю и ускакала прочь.
Обрекла отца на гибель.
Впрочем, командир взвода – мужчина лет сорока, седовласый, с загорелым угловатым лицом выдвинул другую версию. Мне она показалась реальней и…
Более подходящей.
Он сказал, что папа мог умереть по какой-либо другой причине. К примеру, от инфаркта или инсульта. Возможно, упал нечаянно и ушиб голову (на затылке обнаружили рану от удара о что-то твердое). Так что, когда волки грызли его, он, возможно, уже лежал без сознания.
Вооруженный охотник с хорошим стажем, – сказал он, – не дал бы волкам напасть на себя и одолеть, не прибив хотя бы одного из них или ранив на худой конец.
Я миллион раз прокручивала сцены, в которых видела мучительную смерть отца, то, как он отбивался от этих зубастых голодных убийц, воющих и клацающих голодными пастями, кричал, звал на помощь и сама чуть ли не выла. Если он и вправду не чувствовал, как они грызут его, впиваются в руки, шею и спину своими острыми как бритва зубами, а умер от чего-то другого, менее болезненного, то тем и лучше.
Но главным оставалось другое. Не то как он умер, а то, что он умер вообще. Его больше нет.
Нет и не будет.
Нам с матерью предстоит учиться жить с этой бесконечной болью и пустотой внутри. Жить, свыкаясь с новой реальностью.
Получится ли у нас?
Справа от нашего дома перед склоном есть лес. Не такой густой и большой, но гулять в нём можно долго – спокойно там, красиво. Он словно живой этот лес, и если бы оказался человеком, то был бы непременно человеком хорошим, добрым и много чего знающим.
Метров за двадцать от опушки в нем есть небольшая полянка. В летние дни она всегда залита солнцем и пестрит красивыми цветами, зимой – завалена снегом и походит на волшебное местечко с картинки.
На этой поляне мы и похоронили отца.
Стояло утро, припекало солнце, по небу тянулись белоснежные облака. На первый взгляд мир остался таким же, каким я его привыкла видеть, но в реальности всё изменилось. Привычный уклад и порядок вещей
