Грант нашел указанный на чеке адрес — дом двадцать три. Да, это тот самый магазин: вывеска над дверью по-прежнему гласила: «Элиас Молхо, продажа антиквариата», но буквы давно выцвели, и никто не удосужился их покрасить. Сам магазин превратился в портняжную мастерскую. Грант заскрипел зубами.
За спиной он услышал шлепанье бегущих ног. Обернувшись, он увидел, как по улице к нему торопится человек. Внимание Гранта привлекли две вещи — во-первых, мужчина был босиком, а во-вторых, в руке он держал нечто, напоминающее бутылку водки, заткнутую тряпицей. Грант потянулся к «уэбли», но мужчина едва обратил на него внимание. Он миновал Гранта и побежал дальше.
Дети, которые только что весело пинали мячик, вдруг куда-то исчезли. На улице остались только бегущий человек и Грант. Грант не знал ни кто это, ни почему он бежит, но во время войны повидал немало подобных сцен и сразу понял, что беда не заставит себя долго ждать. Он взбежал по лестнице и проворно вошел в лавку портного — как раз в тот момент, когда из-за угла выскочил американский армейский джип, в котором сидели греческие солдаты.
Сутулый старик поднял взгляд от газеты на вошедшего Гранта. Вдоль стен пылились вешалки с пиджаками и фланелевыми брюками. Джип с ревом пролетел мимо.
— Мне нужен мистер Молхо, — произнес Грант на греческом.
Старик посмотрел на него долгим проницательным взглядом.
— Мистера Молхо здесь нет.
Он говорил медленно, выделяя каждое слово. Может быть, он был стар, но в его карих глазах Грант заметил такой огонь, который показывал — у старика еще немало сил. Вдали раздался визг тормозов, крики и звуки выстрелов.
— Вы знаете, куда он уехал?
— Далеко. — Старик взял портняжную ленту и круглый мелок и вышел из-за прилавка. — Может быть, вам нужен костюм?
В его взгляде читалось, что Гранту костюм не помешал бы.
— А куда уехал? — Грант прислонился к витрине, на которой были разложены галстуки. — Мне надо его найти.
— Он уехал далеко, — повторил портной. — Еще во время войны. Совсем уехал отсюда.
Он хлопнул портновской лентой. Грант понял, что ничего не добьется.
— Если вдруг он вернется, передайте ему вот это…
На стойке лежал блокнот. Грант взял карандаш и написал свое имя и адрес отеля — на греческом, заглавными буквами. Он толкнул блокнот к портному. Тот отшатнулся и опустил взгляд. Руки, нервно двигаясь, заплели ленту в запутанный клубок.
— Вы не понимаете. Он не вернется. Он был эврайос. Еврей. Он не вернется никогда.
— Это же тупик. Буквальный. — Мьюр ковырялся вилкой в куске баранины.
Из мяса вытекали жир и кровь. Ресторан при гостинице был абсолютно пуст. Грант, Рид, Марина и Мьюр величественно восседали в центре огромного обеденного зала, где толклось слишком много официантов; сплетничая и покуривая, они собрались у дверей кухни.
— Ей больше повезло. — Мьюр ткнул вилкой в сидевшую напротив Марину. — Показала свои прелести министру и все разузнала.
Марина ответила ему взглядом, полным с трудом сдерживаемого презрения, и потеребила ручку сумочки.
— Зимой сорок первого года только четверым археологам были выданы разрешения на раскопки минойских и микенских городищ. Одним из них был Пембертон…
— Знаем, знаем, — перебил ее Мьюр, жуя баранину.
— Еще двое были швейцарцы, которые производили повторные раскопки в Орхоменосе. А четвертым был немец, доктор Клаус Бельциг, он работал на новом участке на Кефалонии.
— Бельциг?
Грант переглянулся с Мариной.
— Знаете его? — спросил Мьюр.
— Во время войны он был на Крите, искал дневник Пембертона. Он кое-чем известен…
— Похоже, наш человек. Но какого черта делал этот фриц в Греции до войны?
— Правительство до последней минуты старалось как могло, чтобы не допустить оккупации. И не хотело давать немцам ни малейшего повода.
— Говорите, он копал на Кефалонии? — Рид поднял голову от болотистой массы дикого шпината в своей тарелке. — Кефалония, — повторил он, словно это слово имело какое-то скрытое значение. — Занятно.
Мьюр резко развернулся к Риду:
— И что, черт возьми, такого занятного в этой Кефалонии?
— Кефалония — самый крупный остров в архипелаге, куда входит Итака, родной остров Одиссея. Если он взял щит…
— Может, перестанем верить в сказки? Если этот щит существует, мы пойдем отнимать его не у одноглазого великана и пары поющих сирен. Вы продвинулись в расшифровке надписей на табличке?
Рид смотрел в свою тарелку, перебирая побеги дикого шпината. Он поднял голову; взгляд его был безмятежен, словно ясное небо.
— Кое-что мне удалось сделать.
— Когда вы закончите?
Рид коротко рассмеялся — снисходительность в его голосе граничила с сожалением:
— Лучшие умы бьются над этим делом уже полвека. Так что времени мне понадобится побольше, чем полдня. Я еще пока так и не понял, что означают символы.
— Что вы имеете в виду? — спросил Грант.
Рид отодвинул тарелку и откинулся на стуле.
— Ну, если вы задумаетесь над проблемой, то ведь любое письмо — своего рода шифр. Тот, кто пишет, берет слова и превращает их в зрительные символы, которые тренированный глаз превращает обратно в слова, обозначенные этими символами. Современная криптография занимается тем, что с помощью математики трансформирует сообщения до такой степени, что обратную трансформацию может осуществить только тот, у кого есть готовый ключ. Обычные же письменные языки имеют немало повторяющихся сочетаний. Буквы, комбинации букв, сочетания слов. Если у вас есть текст достаточного объема, то простой подстановочный шифр, такой, где каждую букву или знак можно заменить другой единичной буквой или знаком, всегда можно расшифровать, если вы знаете парадигмы исходного языка. Поэтому криптографы нынче тратят большую часть времени, сил и изобретательности на превращение последовательностей букв, например в предложениях, в последовательности цифр, запутанные так, что они кажутся почти бессистемными.
— Вы, похоже, знаете, о чем говорите, — заметила Марина.
— Да, я так, интересовался… — Свирепый взгляд Мьюра не дал Риду пуститься в дальнейшие пояснения. — Проблема, которую мы встретили при работе с табличкой, в корне иная. Можно предположить, что люди, которые писали на этой табличке, не имели намерения скрывать смысл своего сообщения. Наоборот, они, скорее всего, хотели, чтобы оно было как можно более ясным. Но три тысячи лет спустя мы потеряли не только ключ к этому шифру, но и всякое представление о языке, который тут присутствует. Есть два подхода. Можно начать с рассматривания символов или попытаться разгадать смысл языка, а потом работать с символами, которые его представляют.
— Но этим табличкам больше трех тысяч лет, — возразил Грант. — Как мы можем узнать, что это за язык?
— Не можем. Но это не останавливает ученых в их попытках подставить другие языки или их гипотетических предшественников в парадигму линейного письма Б. Попробовали уже все: хеттский, баскский, архаический греческий, протоиндский, кипрский, этрусский — что особенно забавно, потому что никому пока не удалось его расшифровать. В основном это все чепуха, безнадежное сочетание слабых совпадений и упрямого оптимизма.
— То есть снова тупик.
— Согласен. Поэтому, вместо того чтобы заниматься непосредственно языком, мы начнем с символов. Мы попробуем обнаружить закономерности в их расположении, внутреннюю логику, правила сочетания и посмотрим, что нам удастся узнать про язык, обозначаемый этими символами. Беда в том, что мы даже не знаем, какое количество символов у нас имеется.
— Вообще-то они все написаны на табличке, — ехидно заметил Мьюр.
Рид поднял бровь — этот незначительный жест ввергал многих студентов в отчаяние.
— Неужели? — Из кармана пиджака он достал чернильную ручку и курсивом написал букву на салфетке, не обращая внимания на полные ужаса взгляды официантов. — Ну и какая это буква?
— G, — предположил Грант.
— Y, — сказал Мьюр.
— Р, — выдвинула версию Марина, которая сидела напротив Рида и буква была для нее вверх ногами.
Рид откинулся на стуле с загадочным и довольным видом:
— Правда? Или, может быть, это «j» или «f». Или «if». Или «of». А может быть, мисс Папагианнопуло читает правильно и это «Pn» или «Pr». А может, это просто случайно задели стилом. Минойцы и микенцы не разрабатывали шрифтов для своего алфавита. Они царапали буквы на табличках из сырой глины при помощи деревянных или тростниковых палочек, наверное, торопились, да и табличку держали на коленях. Даже в самом лучшем виде буквы не совсем похожи одна на другую. Чтобы решить, какие различия принципиальны, а какие — просто различия в написании, требуется мудрость Соломона. И это только самое начало работы.
