Она надеялась на гнев папы, но барон послал богатый дар в Рим, заказав службу на помин души безвременно ушедшего святого отца. С миссией ко двору Николая отправил все того же Гвиберта, пожаловав тому новые одежды (из добычи от дела удалого). На калеке-шуте богатое одеяние висело точно рваный холст на шесте, который выставляют над полями крестьяне (прежний хозяин, видно сразу, подороднее был), однако Два Языка — голь на выдумку хитра — нацепил разузоренный камзол прямо поверх своей неизменной войлочной поддевки, получилось, что даже и горб не стал виден. Рикхард, посмотрев на шута, хохотал так, что его чуть удар не хватил, а, отсмеявшись, сказал, что братец Гвиберт теперь просто жених хоть куда, и пожаловал молочному брату Монаха, велев в Риме особенно-то мерина этим именем не называть. Гвиберт отбыл с миссией, а барон долго нет-нет да и вспоминал: «Вот шут на монахе к сатане на пир поехал!»
Нечего сказать, веселые мысли терзали госпожу Адельгайду в преддверии полнолуния и, если верить Бертфриде, накануне рождения сына.
«Боже мой, как же нужен мне сейчас совет ученого мужа! — мысленно восклицала Адельгайда. — Боже, Боже мой, Христе Иисусе, помоги мне!»
Тут в комнату, едва ли не бегом, вошла юная служанка, дурочка Гунигильда, весь вид которой говорил, что ей не терпелось сообщить хозяйке какую-то новость.
— Госпожа, госпожа! — проговорила служанка. — Пришел монах, странный человек, с ребенком.
— Что? — встрепенулась Адельгайда. — Монах, ты сказала? С ребенком? — Баронесса нахмурилась. — Если ты шутишь, Гунигильда, то ты об этом пожалеешь!
Возмущение наполнило душу хозяйки замка, глаза сами заскользили по комнате в поисках предмета, которым можно было бы запустить в круглую веснушчатую физиономию служанки. Ишь чего удумала — подшутить над госпожой! Под руку Адельгайде очень кстати подвернулся небольшой серебряный кубок, из которого она пила сильно разведенное водой вино. Отлетев от лица девушки, серебряная чаша со звоном упала на пол.
— Клянусь, госпожа, — на глупом лице Гунигильды появилось плаксивое выражение, она утерла разбитый нос и, взглянув на окровавленные пальцы, всхлипнула: — Правда, госпожа, правда, там монах, лысый, слепой, обожженный, с ним малыш, он плачет.
Как добрая христианка, Адельгайда, увидев, что злилась напрасно, немедленно пожалела об этом и мысленно попросила прощения у Господа.
— Иди найди Бертфриду, приведи ее сюда… нет, лучше… Ребенок, ты говоришь, маленький?
Девушка кивнула:
— Хорошенький.
— Все-таки найди Бертфриду, пусть ребенка отдадут Юдит, чтобы она накормила его, а монаха отведите на кухню, дайте поесть, а потом приведите ко мне. Иди… нет, подними кубок.
Дурочка Гунигильда подняла и поставила на стол чашу. Довольная оказанным ей доверием, девушка, забыв о побоях, вприпрыжку убежала исполнять распоряжения хозяйки, а последняя в нетерпении заходила по комнате.
— Я бы не хотел снимать капюшон, добрая госпожа, — проговорил монах хриплым голосом. — Я так ужасно выгляжу…
— Откуда же ты знаешь, что выглядишь ужасно? — спросила Адельгайда. — Ведь ты слепой, меня не обманули, верно?
Монах покачал головой.
— Нет, госпожа, тебя не обманули. Однако… — из-под капюшона послышалось какое-то шмыганье, можно было предположить, что человек, чье лицо скрывала грубая шерстяная материя, горько усмехнулся: — Не нужно глаз, чтобы узреть очевидное. Страж у ворот — он не молод, судя по голосу, и, верно, многое повидал на своем веку — велел мне показать лицо… Я чувствовал его смятение, когда откинул капюшон. Женщины, которые видели меня, в страхе бежали. Лишь одна не испугалась — верно, блаженная.
— Господь отнял у тебя глаза, но дал мудрость. Как тебя зовут?
— Прудентиус.
Адельгайда повторила имя и спросила:
— Как случилось, что ты потерял глаза, Прудентиус?
Монах ответил не сразу.
— Это невеселая история, добрая госпожа, — произнес он, когда Адельгайда уже подумала, что странного человека, пришедшего в ее дом, Господь Бог прямо сейчас покарал за какие-то страшные грехи еще и глухотой. — Злобные русы-ватранги, слуги императора ромеев, напали на нашу обитель. Не знаю, отчего они поступили так, наверно, их господин не дал им положенной платы и они решили взять свое, разбойничая в его владениях, где был наш монастырь. Они разграбили его и многих убили, зарезав, как свиней, без разбору, остальные же погибли в огне. Господь был милостив ко мне, я единственной, кому посчастливилось уцелеть.
— Страшную историю рассказал ты мне, Прудентиус, — проговорила Дцельгайда и, желая скорее прояснить ситуацию, спросила: — Ты говоришь, ваш монастырь был на греческих землях?.. Так, а скажи мне тогда, причащались ли вы опресноками, признавали ли filique и соблюдали ли субботний пост?
Едва прозвучал вопрос, как монах с готовностью отвечал:
— Не сомневайся, госпожа, каш настоятель и все мы с возмущением отвергли ересь Керулариеву[28] и лишь истовее стали молиться Господу и ревностнее блюсти нерушимые каноны священной римской церкви.
У Адельгайды отлегло от сердца. Однако оставался еще один неясный вопрос.
— А этот ребенок, как он попал к тебе? — проговорила она, и ей показалось, что слова эти встревожили собеседника, который вместе с тем отвечал не мешкая.
— Ребенок, добрая госпожа, — начал он, — сын одной бедной женщины, мужа которой убили разбойники. Саму же ее, поруганную и лишившуюся чувств, нашли крестьяне. Они выходили ее. Когда родился мальчик, они хотели окрестить его, но не имели возможности, так как у них не было священника.
Баронесса прервала речь монаха, спросив:
— На чьей земле родился ребенок?
— Во владениях императора ромеев, госпожа, крестьяне, приютившие несчастную, — греки, но женщина эта принадлежала к Вселенской церкви и желала, чтобы ребенка окрестил римский священник, а единственным таким оказался я…
— Ты говоришь, принадлежала. Почему?
— Она умерла, госпожа, — проговорил Прудентиус с болью в голосе. — Так и не оправилась от перенесенных страданий, но мальчик родился вполне здоровым.
Я окрестил его и нарек Гутбертом, так как та женщина сказала мне, что он родился в день памяти мученика Гутберта.
— Она зачала в грехе? — строго спросила Адельгайда.
— Нет, — твердо ответил монах. — Это была очень добропорядочная женщина, к тому же не простолюдинка. Муж ее, как открыла она мне, был богатым горожанином, и они давно хотели иметь сына. Это его ребенок. Оттого-то я и взял мальчика с собою, надеясь найти приют для него и, быть может, если повезет, для себя. Я чувствую ответственность за его судьбу, мне кажется, что за страдания, выпавшие на долю его матери, он заслуживает лучшей доли, чем удел греческого хлебопашца.
Баронесса кивнула.
— Ты правильно поступил, что пришел сюда и принес с собой сироту, — сказала она. — Моя прачка, Юдит, на днях родила девочку, которую назвала Гарлетвой, пусть Гутберт станет ей молочным братом. Я жду ребенка, если родится мальчик, то, может статься, и спасенное тобой для Господа дитя сделается ему товарищем детских игр…
Она умолкла, ожидая слов благодарности, но их не последовало.
Баронесса продолжала:
— Ты, я вижу, добрый слуга Господа нашего Иисуса Христа, а посему, верно, хорошо знаешь Писание. — Монах часто-часто закивал. — Тогда, разумею, и тебе найдется место в моем доме.
— Благодарю тебя, хорошая госпожа моя, — проговорил монах, низко кланяясь. — И славлю твое великодушие и доброту сердца, молю Господа даровать тебе и мужу твоему долгих лет здравствия и многочисленного потомства.
Адельгайда перекрестилась.
— Славь Иисуса, — сказала она. — Благодари Господа нашего.
— Славлю Иисуса, — послушно повторил Прудентиус. — Благодарю Господа нашего.
Монах осенил себя крестным знамением. Рукава рясы его были так длинны, что скрывали изувеченные огнем кисти.
Хозяйка башни в Белом Утесе наверняка поразилась бы до глубины души, если бы увидела, что ее собеседник скрещивал обожженные пальцы, когда благодарил ее, желая долголетия и многочисленного потомства мужу, а также, когда произносил священное имя Иисуса.
— Иди, Пруцентиус, пусть комендант Вальтер проводит тебя в комнату покойного Пробиуса… Бертфрида, эй, Бертфрида, где ты? — позвала Адельгайда служанку. — Эй, кто-нибудь!
Заслышав приближавшиеся торопливые шаги любимой служанки, баронесса спросила монаха:
— Как же ты нашел дорогу сюда, один, слепой с ребенком?
Прежде чем Бертфрида успела войти в комнату, Прудентиус произнес:
— Господь вел меня.
«Дуй-ка ты, братец, домой», — посоветовал сам себе Иванов, едва немного успокоился.
