Б-у-ум!
— Давай, — крикнул он, как только разбил вдребезги опасный кусок стекла.
Конни взобралась на подоконник и исчезла в темном офисе.
Он развязал узлы страховочного троса на поясе.
Б-у-ум!
Выстрел прозвучал так близко, что он непроизвольно вскрикнул. Пуля задела рукав его куртки. От неожиданности он потерял равновесие и в какое-то мгновение подумал, что сорвется с выступа.
Б-у-у-м!
Б-у-у-м!
Он рванулся вперед, в разбитое окно, ожидая, что в последнюю минуту будет остановлен выстрелом в спину.
Стекло хрустело под ногами в темном офисе на тридцать восьмом этаже.
Конни спросила:
— Как же он мог промахнуться в нас?
Стерев пот с лица перчаткой, Грэхем объяснил:
— Ветер почти штормовой силы. Он мог слегка отклонить пули.
— С девяти метров?
— Это возможно. Кроме того, он стрелял из неудобного положения, высунувшись из окна и целясь вниз. К тому же освещение было плохим. Ветер бил ему в лицо. Ему чертовски повезло бы, если бы он попал в нас.
— Мы не сможем оставаться здесь, как планировали, — сказала она.
— Конечно, нет. Он знает, на каком мы этаже. Он, вероятно, бежит сейчас к лифту.
— Мы снова выберемся наружу?
— Да, хотя и не хочется.
— Он будет стрелять во время нашего спуска, стараясь сбить нас со стены здания.
— Разве у нас есть выбор?
— Нет, — ответила она. — Ты готов к спуску?
— Как всегда.
— Ты все сделаешь хорошо.
— Я не подготовлен полностью к спуску.
— У тебя получится.
— Сейчас ты стала ясновидящей?
— У тебя получится. Потому что ты больше не боишься.
— Кто? Я?
— Ты.
— Да я перепуган до смерти.
— Но это не тот страх, что раньше. В любом случае сейчас у тебя есть веские основания для боязни. Твое ощущение — это естественная реакция, здоровый страх.
— Ну да. Я переполнен естественным страхом.
— Я была права.
— В чем?
— Ты тот мужчина, которого я всегда хотела.
— Ну, тогда ты хотела не слишком многого.
Несмотря на то, что он сказал, она уловила удовольствие в его голосе. Непохоже, что он собирался чернить самого себя; на худой конец он высмеивал комплекс неполноценности, от которого страдал еще вечером. Он уже смог вернуть часть своего самоуважения.
Распахнув вторую половину окна, он сказал:
— Подожди здесь. Я закреплю другой костыль, привяжу новый трос. — Он снял перчатки: — Подержи их.
— У тебя руки замерзнут.
— За одну-две минуты не успеют. Мне удобнее работать свободными руками.
Он осторожно высунул голову в окно и посмотрел вверх.
— Он все еще там? — спросила она.
— Нет.
Грэхем выбрался на двухметровый выступ, лег на живот, ногами к ней, свесив голову и касаясь плечами края выступа.
Она отошла от окна на несколько шагов и затаила дыхание, прислушиваясь, нет ли Боллинджера.
* * *
В помещении издательства Харриса Боллинджер задержался, чтобы перезарядить свой пистолет, прежде чем побежал к лифту.
Грэхем забил костыль в узкую горизонтальную полоску известкового раствора между двумя гранитными плитами. Он проверил его на прочность и прикрепил к нему карабин.
Усевшись поудобнее, он снял с правого бедра тридцатиметровый шнур и быстро подготовил его, свернув в кольцо, чтобы потом он разматывался без зацепки. Ветер был очень сильный и мог запросто запутать кольцо веревки; ему нужно было следить за этим, когда он будет заводить Конни. Если трос застопорится, им обоим придется туго. На конце шнура Грэхем завязал узел с двумя маленькими петлями сверху. Он снова лег, подполз к краю, просунул петли в карабин, затем защелкнул звено и поставил стопор на место. Сидя спиною к ветру, он чувствовал, как будто чьи-то сильные руки пытаются сбросить его с выступа.
Его пальцы закоченели от холода.
Два страховочных троса, которыми они пользовались во время спуска с сорокового этажа, свисали около него. Он взялся за один.
Наверху трос был прикреплен к карабину таким образом, что за него можно было легко потянуть снизу и возвратить. Пока на тросе ощущалось сильное напряжение, узел оставался надежным и прочным. Чем больше натяжение и чем тяжелее вес альпиниста, тем сильнее натяжение и прочнее узел. Однако, когда альпинист отпускал веревку, натяжение ослабевало и узел развязывался сам. Грэхем дернул за веревку раз, другой, третий. Наконец трос освободился от защелкивающегося звена и упал к нему на колени.
Он достал складной нож из кармана куртки, открыл его, разрезал пополам трехметровую веревку, затем убрал нож.
Грэхем встал, слегка покачиваясь от боли в ноге.
Один из полутораметровых отрезков предназначался ему. Он привязал его конец к своему поясу, другой конец прикрепил к карабину и пристегнул карабин к стойке окна.
Наклонившись к окну, он позвал:
— Конни?
Она вышла из темноты и шагнула в круг тусклого света:
— Что-нибудь слышно?
— Пока нет.
— Вылезай сюда.
* * *
Ему хотелось, чтобы Билли оказался здесь во время убийства. Он чувствовал, что Билли был его половиной, половиной его плоти, крови и мозга. Без Билли он не мог четко проанализировать сложившуюся ситуацию. Без Билли он мог испытывать только часть переживаний, половину волнения.
По пути к лифту Боллинджер думал о Билли, в основном о тех первых нескольких вечерах, когда они узнавали друг друга.
Они встретились в пятницу и провели девять часов в частном ночном клубе на Сорок четвертой улице. Они разошлись уже на рассвете и были довольны тем, как провели время. Этот бар — любимое место встреч городских детективов — всегда был полон; однако Боллинджеру казалось, что они с Билли были там единственными людьми, совершенно одни в их угловом кабинете.
С самого начала у них не было затруднений в общении друг с другом. Ему казалось, что они были братьями-близнецами, которых объединяло мистическое единство близнецов, дополненное годами ежедневного контакта. Они беседовали энергично, страстно. Не болтовня или сплетни, а разговор. Чистосердечный и открытый разговор. Это был обмен идеями и чувствами, которыми Боллинджер ни с кем никогда не делился. Не было ничего запретного. Политика. Религия. Поэзия. Секс. Самооценка. Они нашли множество позиций, по которым у них сложились одинаковые неординарные мнения. После девяти часов они знали друг друга лучше, чем каждый из них когда-либо знал другого человека.
В следующий вечер они встретились в баре, поговорили, выпили, сняли смазливую проститутку и привели ее на квартиру к Билли. Все вместе втроем они пошли в постель. Правильнее было бы сказать, что они оба отправились в постель с ней, потому что они проделывали иногда отдельно, а иногда и одновременно широкий спектр половых актов с ней, при этом Билли не трогал Боллинджера, а Боллинджер не трогал Билли.
Той ночью секс был более динамичным, бодрящим, бурным, бешеным и, наконец, более изнурительным, чем Боллинджер когда-либо мог себе представить. Билли совсем не был похож на жеребца. Но в постели он оказался именно таким: ненасытным и жадным. Ему доставляло удовольствие часами сдерживать свой оргазм, ведь он знал, что чем дольше он отказывал себе в этом, тем более впечатляющим был кульминационный момент, когда он, наконец, наступал. Сластолюбец, он предпочитал отказывать себе в немедленном удовольствии ради более глубоких, сильных ощущений позднее. Боллинджер понял, что с момента, как он попал в постель, его проверяли, оценивали. Билли наблюдал за ним. Он почувствовал, как тяжело состязаться в темпе, взятом более опытным мужчиной, но Боллинджер рискнул. Даже девушка взмолилась и стала жаловаться, что ее выжали, изнурили.
Боллинджер живо припомнил позу, в которой находился, когда достиг сладострастного момента. Потом он подозревал, что Билли подстроил это специально. Девушка находилась посередине кровати, опираясь на колени и на руки. Билли расположился на коленях перед ней. Боллинджер на коленях сзади, обхватив ее руками. Он смотрел на Билли поверх ее спины; позже он узнал, что Билли хотелось закончить, находясь лицом к нему.
Он видел себя двигающимся над женщиной, затем, приподняв голову, он заметил пристально смотрящего на него Билли. Он смотрел напряженно. Глаза были широко открыты. Глаза ненормального. Испугавшись этого, Боллинджер, однако, не отвел глаза — и словно погружался в галлюцинацию. Ему представилось, что он отделился от своего тела и поплыл навстречу Билли. И пока он плыл, он так уменьшался, что мог утонуть в этих глазах. Зная, что это была всего лишь иллюзия, далекая от реальности, он мог поклясться, что действительно погружался в глаза Билли, погружался все глубже и глубже...
Его кульминационный момент показался ему чем-то значительно большим, чем биологическая реакция; он объединял его с женщиной на физическом уровне, но связывал с Билли эмоционально. Вонзившись в ее вагину как можно глубже, Боллинджер заметил, что именно в этот момент Билли начал извергать семя ей в рот. В агонии интенсивного оргазма у Боллинджера возникло странное ощущение, что он и Билли невероятно выросли внутри женщины, увеличивались и удлинялись, пока не соприкоснулись в середине ее. Затем он полностью потерял ощущение присутствия женщины; ему казалось, что они с Билли были единственными людьми в комнате. В своем воображении он видел себя с ним, стоящими так, что головки их членов соединились вместе, одновременно извергая семя. Образ был очень ярким, но совершенно не сексуальным. В этом не было ничего гомосексуального. Он не чувствовал себя извращенцем. Он даже не имел понятия об этом. Воображаемый им акт был похож на ритуал, по которому представители, некоторых племен американских индейцев становились кровными братьями. Правда, индейцы делали надрезы на руках и соединяли надрезы вместе; они верили, что кровь из одного тела текла в другое тело; они чувствовали, что становились навечно частью друг друга. Эксцентричное видение Боллинджера было похоже на церемонию кровного братства у индейцев. Это была клятва, священные узы. И он осознавал, что метаморфоза произошла, и с этого момента они оба стали единым человеком.
