– А что насчет Анны? – спросил он.
– Кого-кого?
– Моей жены?
– О, будь спокоен. Мы позвоним туда, как только все будет кончено, и парни уйдут от нее. Конечно, она тут же сообщит в полицию, но к тому времени кому это будет интересно?
– Но они ей ничего не сделают?
– Не беспокойся.
– А детишкам?..
– Да не беспокойся ты!
Все еще держа в руке телефон. Поп открыл дверцу панели. Он набрал пятизначный код и сказал в трубку:
– Когда будет нужно, скажите мне...
Молчание продлилось не более чем полминуты. И голос сказал:
– Вот сейчас.
Поп нажал на кнопку с надписью «вход», и код сработал. Он пошел к входной двери и открыл ее. Трое мужчин быстро пробежали мимо него. Двое из них устремились прямо к той комнате, которую Поп сам отметил на плане этажа. А третий задержался. Поп уже снял с себя куртку и начал закатывать рукав рубашки. Но мужчина тыльной стороной левой руки, на которой была перчатка с кастетом, ударил его. Поп успел ощутить, как хрустнул его шейный позвонок, и все покрылось туманом. В момент удара он прикусил язык, и на его подбородок брызнули капли крови.
– Прошу прощения, – сказал мужчина, наполняя шприц. – Так, знаете ли, будет получше.
Он сделал Попу укол, и в ту же секунду двое других мужчин пробежали мимо. Каждый из них нес упакованный в поролон туго скатанный сверток. А в глазах Попа все снова затуманилось, и он оперся спиной о стену. Волны какого-то жужжащего гула поднимались в голове, и зрение таяло, словно горящая бумага, съеживающаяся и темнеющая. Мужчины уже ушли.
Поп соскользнул по стене и с глухим стуком сел на пол. Он еще успел увидеть какие-то тени, мелькающие в полутьме, прежде чем его окутал мрак. А еще через пять секунд он умер.
* * *
Мужчина, который шепелявил, сказал:
– Это отключит тебя на десять минут, не больше. Нам пора сматываться.
Анна затрясла головой. Мужчина, стоявший позади нее, ухватил женщину за левое запястье и завернул ей руку за спину. Другой рукой он вцепился ей в волосы и потянул голову назад.
– Это ерунда, я тебе обещаю, – сказал шепелявый.
На его губах выступили пузырьки слюны. Он помассировал ей изгиб локтя, чтобы напрячь вену, а потом легко ввел иглу. Спустя мгновение ее глаза затуманились. Второй мужчина отпустил ее и пошел забрать из прихожей два плаща и шляпу. Шепелявый двинулся за ним следом. На улице все еще шел дождь. Они были одеты вполне по погоде.
А дети так и не проснулись, так что мужчины решили оставить их жить-поживать и дальше.
В конце этого дня предстояли хорошая еда, хорошее вино, хорошая беседа и, ради полного комплекта, хорошие новости.
Гуго Кемп, подцепив кусок отварной семги, жевал медленно, чтобы насладиться вкусом. Потом он освежил рот глотком воды со льдом и тут же наполнил его бодрящим легким ароматом «Вдовы Клико». Индеец, одетый в накрахмаленный белый фрак с черным галстуком-бабочкой, мгновенно шагнул вперед и снова наполнил его бокал. Этот слуга еще раньше, днем, принял немного наркотика, приготовленного из особой породы кактуса, и теперь на его лице царило умиротворенно-кроткое, мечтательное выражение, этакая легкая снисходительность. Впрочем, рука его была твердой, как и всегда.
– Он был одним из истинных оригиналов, – сказал Кемп. – Таких на самом-то деле совсем немного. Каждый, конечно, оригинален в своем роде, и их величия уже достаточно для самобытности. Но все же среди них есть некоторые, стоящие особняком от своих современников в каком-то особенном смысле. Это связано с полным отсутствием для них авторитетов. Такие отклоняются от господствующего умонастроения. Возьмем, например, импрессионистов: вся их живопись в одной и той же палитре. Но некоторые... Рембрандт, Эль Греко, Пикассо, Сезанн... – Кемп взглянул в сторону и его тарелка исчезла со стола, а ее место заняла плоская деревянная тарелочка с сыром. – Да, Сезанн... Он, конечно, чувствовал, как работают другие, никто ведь не творит в вакууме. Веронезе, Коро, Делакруа. У них он взял ощущение пропорции и концентрации цвета. Но он был сам по себе.
Нина переворачивала кусочки на своей тарелке с осторожностью археолога, который поддевает лопаточкой какой-нибудь хрупкий черепок. Зубцы ее вилки постукивали по тарелке, извлекая из фарфора чистый звук.
– Он был предан живописи, – продолжал Кемп, – но при этом мыслил достаточно широко и был открыт и прочим искусствам. Он хорошо знал Золя. Они с ним вместе читали стихи, читали Гюго, Ламартина... Сезанн любил их за неистовость их романтизма. Я, правда, сомневаюсь, что он мог бы принять в полной мере его значительность. «Проницательность, порожденная одиночеством» – вот что говорил о работах Сезанна один критик.
Нина между тем коснулась бокалом с шампанским своего рта, потом слегка приоткрыла его, и свежий холодок, омыв ее пухлую нижнюю губу, полился сквозь зубы к языку. Нине представлялось, что крохотная волна хлынула через плотину и растекается по иссохшей долине. Во рту у нее в самом деле пересохло.
– Говорят, он был неотесанным мужланом, угрюмым и вздорным. Он растерял своих друзей. Обозвал Золя подлецом, когда они рассорились, и никогда больше с ним не разговаривал. Он любил говорить: «Уединение – вот все, что мне нужно». Он был католиком, причем верил неистово, до фанатизма. «Я не хочу, чтобы кто-то ловил меня на свои крючки» – вот как он говорил! Он много разъезжал, но его сердце оставалось в Провансе. Он жил, чтобы писать. Его внутренние противоречия хорошо видны в некоторых из его пейзажей: густые безмятежные зеленые тона и пронзительная охра.
Нина разломила кусок рыбы на влажные ломтики. Индеец на мгновение возник из своего безмятежного, закаменевшего царства и забрал ее тарелку. Ему пришлось осторожно высвободить вилку из ее пальцев. Выражения лиц его и Нины были почти одинаковыми. Высказывания Кемпа вплывали и выплывали из ее сознания, оставляя в нем незнакомые ей образы и названия. То, что он говорил, с равным успехом могло быть лекцией, читаемой почтительно внимающим школьникам: возвышенный стиль его речи, самодовольная манера изложения... Она видела зеленые тона и охру, видела сочность пустынного пейзажа. Она видела человека, вытаскивающего маленькие крючки из своего тела, и каждый их зубец исторгал при этом капельку крови.
– Сезанн работал как-то раз, писал с натуры, и был застигнут ураганным ливнем. Он упал и потерял сознание. Бог знает, сколько он так пролежал. Кто-то ехал мимо на тележке с бельем и обнаружил его. А через неделю он умер.
Кемп потянулся за сыром, и в то же мгновение индеец шагнул вперед с графином красного вина. Нина встала из-за стола и улыбнулась, не адресуя этой улыбки никому.
– Я устала, – сказала она.
На протяжении всего своего монолога Кемп почти не сводил глаз с лица Нины.
– Да, – сказал он, – ты выглядишь усталой.
– Я, наверное, пойду спать.
Она прошла вдоль всего стола и поцеловала отца. Он внимательно следил и за тем, как она приближалась, и за тем, как шла потом к двери. В это время в комнату вошел Генри Глинвуд. В дверях они с Ниной разминулись, даже не взглянув друг на друга. Глинвуд уселся в кресло у обеденного стола.
– Они приступили, – сказал он.
Улыбнувшись, Кемп поднял свой бокал с красным вином. Хорошая еда, хорошее вино, хорошая беседа. Хорошие новости.
Вы проезжаете перекресток, не глядя ни налево, ни направо, а просто жмете на газ и пересекаете улицу. Этот перекресток как раз лежит на вашем пути домой, вы все это делаете ежедневно, и никогда еще ничего не случалось.
Когда бы вы ни отправились в путешествие к морю, вам, конечно же, захочется поплавать. Вы отыскиваете местечко, откуда можно нырять, потому что в нырянии вы особенно сильны. Это может быть уступ отвесной скалы или волнолом. Разумеется, это опасно: можно напороться на подводные утесы или попасть в водоворот. Но ведь всегда было одно и то же. Каждый раз, когда вы ныряли, вы попадали в спокойную, без всяких камней воду.
Вы знаете, что дело тут не в рассудительности и не в везении. Просто все так и должно быть. Ибо вы неуязвимы.
* * *
Эрик Росс вразвалочку шел по парку. Как и большинство людей, он был в одежде для прогулок по выходным дням: в джинсах и легкой куртке. В руке он небрежно за одну лямку нес небольшой рюкзак. Люди проходили мимо, не оглядываясь на него. Шли парочки, держась за руки, родители везли в колясках детей, компании друзей высматривали удобное местечко для пикника. Трое молодых мужчин на боковой дорожке, заняв треугольную площадку, запускали летающую тарелку. Росс понаблюдал, как она летала от одного к другому, пересекая расстояние футов в тридцать.
Возможно, все они потому чувствовали себя так беззаботно, что никого еще он не убивал в парке. Возможно, они, подобно Россу, чувствовали себя неуязвимыми, полагая, что такое не должно, не может произойти с ними. А может быть, дело просто было в том, что, как свидетельствует статистика, не бывает, чтобы все безвылазно оставались дома, – только и всего.
