— Я говорю о жизни, — поправил Касьянин.
— Тебе виднее, дорогой, тебе виднее! — хохотнула Марина. Несмотря на свои судорожные передвижения по квартире, она все-таки вслушивалась в каждое слово мужа и находила, находила возможность ответить, возразить, любому его слову дать оценку правильную и окончательную. Ей смертельно хотелось как-то укусить мужа, снести его, поставить на место. Касьянинское спокойствие почему-то уязвляло ее.
Когда-то Касьянин до сумасшествия влюбился в Марину, казавшуюся ему беззащитной, трепетной и потрясающе красивой. А когда однажды она провела у него ночь и он увидел с близкого расстояния ее грудь, живот, увидел ее голову на своей подушке, распущенные волосы, ощутил на себе ее руки, то совсем потерял голову.
Наверное, другой человек, более опытный, искушенный, и тогда заметил бы некоторую жестковатость, суховатость — Марина стремилась везде и во всем казаться правой, непогрешимой, уверенной в себе. Видимо, ей нравилось быть такой, скорее всего она такой и была. Ограниченность или, говоря проще, глуповатость может выражаться в человеке по-разному, в ней она выразилась вот так. Но Касьянин, влюбленный, растревоженный, а потому и беспомощный, все принимал с восторгом, все его умиляло, поскольку любое человеческое качество может быть и со знаком плюс, и со знаком минус. Широта души вдруг оборачивается всеядностью, жадность неожиданно предстанет заботой о доме, о любимом человеке, даже обыкновенное распутство кто-то вполне простительно назовет жизнелюбием... Но случилось то, что обычно и случается, — Касьянин наскучил Марине, поскольку влюбленность тоже нередко обретает черты глупости, недалекости, какой-то идиотской восторженности. И она незаметно, но твердо ввела в их отношения разумность, сдержанность, этакую насмешливость, которая, возможно, казалась ей чем-то вроде раскованности, легкости и отношениях. И Касьянин замкнулся.
Тем более что влюбленность испарилась, и постепенно из сладостного тумана, который в его глазах окружал Марину, проступили вещи суровые и... И неприятные.
Ее нагловатая самоуверенность выглядела именно нагловатой самоуверенностью. И ничем больше. Марина же, увидев когда-то беспомощного мужа, его зависимость, податливость, вызванные опять же влюбленностью, решила для себя раз и навсегда, что муж нуждается в окриках, замечаниях, назиданиях, без которых он наверняка пропадет. Касьянин не возражал, ему казалось унизительным и бесполезным доказывать кому бы то ни было, что он другой, не такой, каким его воспринимают.
Вы видите меня таким? Пожалуйста!
— Знаешь, я решила взять с собой купальник, — сказала Марина. — Как сказал Гоголь, чуден Днепр при жаркой погоде, а?
— При тихой погоде, — поправил Степан. Касьянин ничего ответить не успел — из прихожей раздался длинный, бесцеремонный звонок.
Ничего не изменилось в квартире после прозвучавшего звонка в прихожей. Все так же сидел в кресле Касьянин, закинув ногу на ногу, и толстая баба наэкране жаловалась на перхоть, на дыры в зубах, на непрекращающиеся запоры, а диктор вот уже который год изо дня в день проникновенным голосом советовал ей какое-то чудодейственное средство. Баба попробовала и после этого удачно сходила — во весь экран показали ее счастливую физиономию, хотя для убедительности могли показать и другую часть тела. Нет, ничего не изменилось в квартире после звонка, только замер Касьянин и перестала покачиваться его нога, обутая в стоптанный шлепанец.
И Марина замерла со старым купальником, в котором она блистала когда-то на берегах Днепра и соблазняла, успешно соблазняла Касьянина легкостью телодвижений и веселым нравом.
И Степан замер. Хотя и знал он о возможных гостях гораздо меньше родителей, но что-то подсказало ему — неприятный звонок.
— Я открою, — сказал он и бросился к двери.
— Назад! — заорал Касьянин неожиданно громко, неожиданно резко. — Вернись.
Иди к себе, Степан, — добавил Касьянин, извиняясь за свой крик. — Я сам открою.
Это ко мне.
Касьянин поднялся, нащупал ногой второй шлепанец, постоял, прислушиваясь.
В этот момент раздался второй звонок. Была, была у Касьянина отчаянная надежда, что кто-то, возможно, перепутал двери, а может, пацаны, сбегая вниз по лестнице, нажимают все кнопки подряд и несутся, несутся дальше с веселым гоготом.
Но нет, никакой ошибки не было, звонили именно сюда, в эту квартиру, к Касьяниным звонили.
— Илья, — сказала Марина напряженным голосом. — Не открывай.
— Почему?
— Не знаю... Мне кажется, что открывать не надо.
— Но я хотя бы посмотрю... Может, у соседей соль кончилась, может, спички понадобились, может, хлеба на ужин не оказалось, — Касьянин продолжал бормотать эти бестолковые слова, а сам, словно кто-то тянул его сильно и безостановочно, приближался к прихожей.
Поотстав на несколько шагов, Марина шла следом.
Глазок у Касьяниных был самый обыкновенный, ширпотребовский, без каких бы то ни было наворо-тов вроде матового стекла, широкозахватного объектива, бронированной прокладки и прочих защитных приспособлений, которыми стало богато нынешнее бандитское время. Единственное, что отличало касьянинский глазок от всех прочих, это сохранившаяся маленькая жестяная нашлепка, которую хозяева обычно отрывают сразу же при установке глазка. Нашлепочка эта прикрывала глазок, и снаружи невозможно было увидеть, горит ли в прихожей свет или там полная темнота. Этим обстоятельством и решил воспользоваться Касьянин. Выйдя в прихожую, ступая как можно тише, он для начала выключил свет. И только когда наступил полумрак, осторожно приблизился к двери и медленно отодвинул жестянку, прикрывающую глазок. Наблюдатель с площадки не мог видеть — рассматривают его из квартиры или же глазок остается безжизненным и пустым.
— Осторожно, Илья, — сказала Марина, и, похоже, эти ее слова обесценили осторожность Касьяни-на. Дверь в квартиру с площадки была обычной, склеенной из деревянных брусков, из отходов какого-то мебельного производства. И конечно же, звукоизоляция оставляла желать лучшего. В наступившей тишине уловить слова Марины было несложно, если подставить ухо к щели между дверью и рамой, если затаить дыхание...
Касьянин увидел на площадке несколько человек и сразу понял, что оправдались худшие его опасения. Прямо перед ним стоял мордатый детина в спортивном костюме, за его спиной маячили двое тощеватых парней, они смотрели вниз, и по их взглядам можно было догадаться, что у двери, присев на корточки, находится еще кто-то.
Касьянин махнул за спиной рукой, чтоб Марина замолчала, чтоб не говорила больше ни слова, чтоб вообще ушла из прихожей.
И в этот момент он вдруг увидел, что к самому глазку приблизился темный предмет — мордатый тянул руку к глазку с этим предметом. Прошли какие-то доли секунды, и Касьянин понял — это пистолет.
И резко отшатнулся от глазка в сторону.
Грохнул выстрел.
Глазок вывернуло внутрь квартиры, и он осыпался стеклянной крошкой, мелкими щепками. Марина успела уйти, и у пули еще хватило сил пробить дверь из прихожей в комнату.
— Ни фига себе, — прошептал Касьянин, прижимаясь к стене, к вешалке, вдавливаясь в висящие на крючках куртки, плащи, пиджаки. И вдруг он увидел, что в образовавшуюся в двери дыру просунулся ствол пистолета — черный, с круглой дырой, пульсирующий от какой-то распиравшей его злобы. Пистолет, торчавший совсем рядом с лицом Касьянина, готов был выплюнуть из себя заряд огня, свинца, грохота. Но, видимо, по ту сторону двери передумали, и ствол исчез.
— Открывай, хозяин! — послышался крик с площадки. — Принимай гостей, сучий потрох! Все равно ты смертник!
Времени на размышление у Касьянина вряд ли было больше минуты. Если банда решит ворваться, это будет несложно, достаточно стрельнуть по замкам, и дверь сама откроется. Касьянин бросился в глубину квартиры, схватил телефонную трубку и уже успел набрать две цифры милицейского номера, как обессиленно опустил трубку на место — гудка не было, телефон был отключен. Видимо, бандюги перерезали провод, скорее всего они перерезали все провода площадки, поэтому и вели себя так спокойно, не опасаясь, что кто-то, услышав стрельбу, позвонит в милицию.
— Может, с балкона покричать? — предложила Марина.
— Покричи, — механически ответил Касьянин. — Можно и покричать, — повторил он и вдруг снова бросился в прихожую. Он вспомнил, что там, на полке у зеркала, всегда стоял газовый баллончик, с которым Марина иногда выходила из дому.
Баллончика на месте не было.
— Где баллончик? — шепотом заорал Касьянин.
— Какой? — Газовый! Нервный! Паралитический! Марина молча рванулась на кухню и выскочила со своей кожаной сумкой.
— Вот!
Схватив баллончик, Касьянин снова бросился в прихожую. Сквозь дыру в двери он увидел, что банда не ушла, все ребята стояли на площадке, но теперь их было пятеро, видимо, поднялись и те, которые сидели на корточках у двери.
