— Да, пожалуй.
Ни намека на издевку в тоне мужчины. Неужели такое самообладание?
— Декаданс появился в середине двадцатых в Париже. Женская косметика и зеркала, бахрома на дамских сумочках и керамика, архитектура, бронза и драгоценности. — Лицо Скамвея светилось энтузиазмом, почти вдохновением. — Декаданс на парижской выставке. Лаликью, Маллей-Стивенс, Деснай, Боне и другие. Это подлинный Деснай, — любовно сказал он, показывая Эйхорду кусок серебра. — Разве не потрясает?
— Действительно производит впечатление.
— Вы чувствуете его силу?
— Прямо древнегреческий храм или здание городского радиомюзикхолла.
— Похоже, — улыбнулся хозяин. — Это родилось из кубизма, взгляните. Одна из знаменитых вещиц Браке. Старина Пабло посеял хорошие семена. Кубисты создали великолепные вещи, но потом их искусство отяжелело, утратило теплоту, ушло в геометрические построения. Форма стала самоцелью. Преувеличенно прямые линии, углы, плоскости. Стрелы молний, овалы, части прямоугольников и восьмиугольников, пирамиды, серебро, яркие пятна и солнечные блики. Призмы кубистов, примитивизм ацтеков, египетские пирамиды, мистические тайны скарабеев, таинственные образы богов Солнца, — я люблю все это. — Он повернулся к освещенной стеклянной витрине. — Мои дети, — прошептал он с благоговением.
— Великолепно. — Эйхорд предпочел был вернуться к современности, но собеседник не унимался.
— Моя футуристическая Розевилла, — указал Скамвей в окно на скульптуру очень красивой женщины у бассейна. Он говорил так, как говорят с новым деловым партнером. — Это моя жена.
— Как это?
— Розевилла Поттера. — Его голос упал почти до шепота. — Футуризм. Американские денежные мешки способны убить, чтобы заполучить такую. А вот это три изумительные вазы. Черная — самое фаллическое футуристическое произведение из всего созданного.
— Да-а!
— Я продал бесценную коллекцию фаллических произведений майя и Перу за одну эту вазу, но мог бы отдать за нее и больше.
— А что это? — спросил Эйхорд и указал на стол.
— Где? — человеку в кресле пришлось оторваться от витрины и взглянуть в направлении взгляда собеседника.
— А, это. Ерундовая вещь, барахло. Я привез эту штуковину из Лос-Анджелеса для смеха.
— Это обломок металлической скульптуры?
— Нет, — улыбнулся мужчина. Он подъехал к круглому хромированному предмету, что-то сделал с ним, и зазвучала музыка.
— Это радио, — снова рассмеялся он.
— Теперь догадываюсь.
— Мерзость, конечно. Если это и имеет отношение к искусству, то только как его отбросы. Но я все коллекционирую.
Эйхорд буквально физически ощущал силу собеседника, его скрытую мощь. Его мучила мысль: может ли Алан Скамвей встать и пойти? Не кричать же «пожар!». Придется потихоньку-полегоньку сужать вокруг него кольцо в надежде, что он до срока не упакует свое кресло и не рванет куда-нибудь в Норвегию.
— Еще вопрос, если можно. Кто-то упоминал, что у вас есть личный секретарь. — Он смотрел вниз, не желая видеть, как взлетают брови Скамвея, а глаза мечут молнии, стараясь привести Эйхорда в замешательство. — Она живет здесь? Я буду крайне признателен, если вы разрешите задать ей пару вопросов, уж раз я пришел.
— Она живет здесь? — передразнил Скамвей.
Эйхорд мило улыбался, пока Скамвей хохотал во все горло, а потом крикнул на весь дом:
— Ники! — и добавил иронически: — Похоже, ее здесь нет.
— Она живет с вами?
— Мы снимаем квартиру, — ответил Скамвей. — Вам что-нибудь еще нужно? — Скамвей вглядывался в глянцевую глубину черной вазы в виде фаллоса.
Эйхорд машинально отметил промелькнувшую мысль и чуть не спросил Большого Эла из Норвегии: «Эй, Алан, это и есть твой футуристический фьорд?»
Сегодня, сидя в гостиной, папаша очень сильно налакался, а в таком состоянии становился непредсказуем. Иногда груб и похотлив, и тогда секс бывал жестоким, неприятным. Но случалось, вел себя нежно, терпеливо и внимательно. Иногда он падал, засыпал и храпел, как сапожник. Или становился веселым и разговорчивым, обещал увезти ее и показать весь мир. Иногда он пил в мужской компании или на вечеринках, а выпив, мог стать очень благодушным, но мог и погрустнеть, задуматься и угрюмо молчать. Изредка же становился ледяным и очень опасным.
Она стояла перед зеркалом обнаженная и босиком, разглядывая себя и вытираясь после восхитительной пенящейся ванны. Она любила свое тело, потому что еще и теперь была очень красивой женщиной. И очень удачливой. Тонкие кости делали ее невероятно изящной. «Беверли-Хиллз» были безупречны, де слишком большие, но и не слишком маленькие, а ягодицы высокие, красивой формы. Гормональные лекарства и оральный секс изменили голос, и без того достаточно высокий, и кожу, которая прежде являлась главным предметом ее огорчений.
Ники не считала себя совершенством. Ее волосы были слишком жесткими, впрочем, она могла позволить себе купить самый лучший парик. Овал нижней части лица был несколько шире, чем ей нравилось, но папаша утверждал, что это подчеркивает индивидуальность, и окидывал ее восхищенным взглядом. Он любил смотреть на ее длинные стройные ноги на высоких каблуках. С тринадцати лет она морила себя голодом, и теперь пища представлялась ей чем-то неприятным. Она могла только поклевать немного фруктов или витаминов, чтобы не умереть от истощения. Она приподнялась на мысочках, замерла в этой позе и вновь опустилась. Взгляд упал на те отвратительные штуки, которые Бог поместил между ее ногами, и она быстро изменила положение, чтобы их не было видно. Она так мечтала избавиться от них!
Ники Додд, вернее, Николас Додстардт, являлась ошибкой природы. Не будучи женщиной в физиологическом смысле слова, она не была и транссексуалом. Ее нельзя было отнести ни к одной категории в диапазоне от мужеподобных женщин до педерастических мужчин. С женским телом, но с пенисом и яйцами, она не являлась, тем не менее, подделкой под существо женского пола, отвратительным, лепечущим педерастом, а была настоящей женщиной биологически, психически, эмоционально, но не физиологически. Она была прекрасной, женственной ошибкой природы. Женщиной с мужским членом.
Это постоянно беспокоило ее. Она вспомнила, как ярился ее папашка несколько недель назад, когда она завела об этом разговор. Он считал, что ей грех жаловаться на свою внешность. В депрессии после одной из его грубостей и от его возрастающей небрежности и сумасшедших сексуальных идей, она позвонила в Балтимор. Пока только для консультации. Звонила по горячей линии, чтобы нельзя было определить ее номер.
— Служба охраны здоровья, — послышался приятный женский голос.
— Здравствуйте. Я хочу навести справки о вашей программе. Какие документы нужны, чтобы сделать операцию по изменению пола?
— Наверное, вам скажут об этом в общей клинической хирургии при университете. Минуточку.
«Нет, ты идиотка», — сказала себе Ники, пока женщина набирала другой номер телефона. Прошла целая вечность, прежде чем в трубке вновь послышался голос:
— У меня есть только номер университета, я не нашла телефона общей клинической хирургии. Что вам конкретно нужно?
— Хирургия по изменению пола!
— Ах, вот что... — длинная пауза, — вы хотите изменить принадлежность к определенному полу?
— Да.
— Я постараюсь найти, — снова пауза.
Женщина далеко в Мэриленде занялась компьютером, линия связи шумела помехами. Медлительная тетка попросила еще подождать, потому что отвечала на вопросы человека, который зашел к ней. Наконец она снисходительно, а может, Ники просто показалось, проговорила в трубку:
— Университет больше не занимается ими. Поэтому я и не нашла в списках отделения сексопатологии.
Ими. Не стоило так долго возиться, чтобы заявить это. Все же она спросила:
— Вам известно, почему они... впрочем, не беспокойтесь. — Она положила трубку. Итак, Джон Хопкинс больше не занимается операциями. Посидев на телефоне еще с полчаса, она узнала, что их делает Барнес из Сент-Луиса. Нашла еще две клиники. Наудачу позвонила по одному из номеров. Она хотела знать, насколько операция опасна, является ли ее желание противозаконным, или просто общество негативно относится к вопросу перемены пола.
Изменится ли в результате операции ее восприятие внешнего мира, будет ли она ощущать себя женщиной в большей степени, чем сейчас. Поможет ли превращение ее мужских половых органов в женские в большей степени удовлетворять партнера? Ведь наверняка нет, проклятье. Просто ненужный и глупый риск. Но ей хотелось хотя бы видимости права выбора.
Желание всегда горело в ней. Папаша был для нее всем. Ее жизнью. Без его покровительства она бы умерла. Он тоже всегда желал ее.
— От Калифорнийской Святой Моники до Создателя музыки... А теперь — Удар Быка, — слышала она его вопли во время их любовных игр. — А теперь — чудо-клизма как заключительный аккорд, ты моя леди — испанская клизма!
