Ротберт закричал от обиды. Бывший противник, несмотря на усталость, ринулся на выручку товарищу. Однако калека оказался поразительно ловок, он и отражал палкой выпады Гутбертова меча, и колотил незадачливого «победителя при Гастингсе». При этом Петр продолжал сидеть в пыли, он просто не мог подняться из-за зажатого под мышкой Ротберта.
Слабость юных героев заключалась не в недостатке сил физических, а в нехватке ума. Догадайся Гутберт зайти к воспитателю сзади, тому пришлось бы изрядно попотеть. Но мальчик сражался, как подобает рыцарю, то есть в открытую.
В те времена личная доблесть почиталась куда выше, чем здравый смысл и целесообразность, — общая польза, то есть то, что у нынешних полководцев зовется стратегией и тактикой ведения военных действий, ценилась часто невысоко.
Очень скоро храбрец Гутберт, вскрикнув, уронил оружие, а неодолимый инвалид ногой, обутой в рваный сапог, подвинул к себе меч.
— Просите пощады, щенки, — сказал он и захохотал, немного ослабив хватку, давая возможность наследнику Рикхарда произнести позорные слова: «Сдаюсь, ты победил».
Петр успел заподозрить что-то неладное: слишком шкодливое и торжествующее выражение появилось вдруг на потной мордашке Гутберта. Слишком уж засияли глаза у сорванца. Надо бы было повернуться, но… старик не успел этого сделать.
— А! А-а-а! — забулькал он и принялся отплевываться. — А-а-ах! Сучка, шлюхина дочка!
Зеваки (а их на чужой позор всегда видимо-невидимо соберется) держались за животы, покатываясь со смеху, и указывали пальцами на доблестного воина, облитого мочой из горшка, который вывернула на него молочная сестра Гутберта, дочь прачки, рыжекудрая Гарлетва.
— Освежился, Петр? — участливо интересовались одни.
— Может быть, тебе еще полить, косорожий? — беззлобно дразнили калеку иные.
Третьи, восхищаясь смелостью и ловкостью юной красавицы кричали:
— Молодец, девка! Принеси ему еще, дочка! Пусть охладится, а то шибко горяч с детьми воевать!
Ротберт высвободился и плашмя огрел Петра мечом по голове (воин из-за жары шлема не надел, просто замотал голову и лицо, чтобы уберечься от пыли, куском материи, как делают арабы). Гутберт тоже успел возвратить свое оружие, но о том, чтобы пустить его в дело, подобно партнеру по поединкам, и не думал. Впрочем, то, что сделал Ротберт, было, пожалуй, самым смелым его поступком за сегодняшний день. Старик встал и бросился на мальчишек с единственной целью: поймать хоть одного и задать хорошую трепку, такую, чтобы уж проказник неделю сесть не мог.
Гутберт как раз замешкался, и несдобровать бы ему, но в это время дозорный на стене закричал что было сил:
— Всадники! Всадники на дороге!
Все, в том числе и Петр, остановились и, прикрывая глаза ладонями от нестерпимо яркого полуденного солнца, уставились на воина. В обращенных к нему взглядах читался вопрос: чьи всадники? Кто они? Свои или чужие?
Последнее время в замке жили мирно, границы империи ромеев отодвинулись далеко на юг. Да и то сказать, какая империя? Нет ее в Италии, конец приходит владению византийских монархов, последняя крепость осталась под их властью. Именно затем, чтобы справить тризну над усеянными трупами развалинами Бари, и отправился в поход герцог, а с ним и рыцарь Рикхард де Монтвилль.
Тревожное ожидание повисло в воздухе, все, кто находился на стене и на башне, уставились на дорогу, по которой с юга к замку медленно двигались всадники, показавшиеся из-за скалистой возвышенности. Те, кто еще оставался внизу во дворе, поспешили забраться на стену. Молодой господин оказался в числе первых, следом, изо всех сил стараясь не отставать от него, спешили Гутберт с Гарлетвой, за ними бежал и Петр, напрочь забывший о мести. Не успел он, однако, достигнуть удобного для наблюдения места, как воин, первым заметивший всадников, завопил, да так, что казалось, грохнется вниз от избытка чувств:
— Наши! Наши едут! Наши, э-э-эй! Наши!
— Наши! — подхватил кто-то. — Вон Гвиберт Два Языка скачет!
— Да, это он, я вижу! Горб у него стал еще больше! — кричали все наперебой. — Ура Гвиберту Горбатому, Гвиберту Уродцу!
Люди ликовали, переполняемые счастьем, не радовался только молодняк во главе с наследником, им-то мерещилась осада, мечталось полить неприятеля кипяточком, горящим маслом и смолой.
Вереница выезжавших из-за горы всадников становилась все длиннее и длиннее, попадались, и все чаще, тяжело навьюченные ослики и мулы. Сомнения не оставалось — поход (как практически и все предприятия Гвискарда) завершился успешно.
Вместе с тем от каравана победителей исходило странное ощущение, веяло какой-то глубокой печалью, которая постепенно стала охватывать и поднявшихся на стены людей. Буйное веселье сменилось мрачным, будто под стать серой каменной глыбе крепости, тягостным, гробовым молчанием.
Когда до возглавлявшего колонну Гвиберта оставалось не более трех стадий[29], причина такого состояния сделалась очевидной. Из-за скалы выехала повозка, которую слева, справа, сзади и спереди окружали всадники. Вскоре показался и хвост каравана, тогда уже все смогли увидеть, что Грекобойца Второй (его, правда, с большей справедливостью можно было бы назвать Мавробойцей) идет не оседланным.
— Барон Рикхард… — произнес чей-то сипловатый голос, однако же обладатель его не осмелился закончить фразу, за него это сделал кто-то другой:
— Господина убили…
— Прикуси язык! — рыкнул Мартин. — И смотрите мне, чтобы не болтали! А то укорочу вам эти дьявольские отростки.
Столь малоприятная перспектива не соблазняла никого, и предположения по поводу того, что случилось с хозяином замка, мигом прекратились. Женщины принялись читать молитвы, обращаясь к заступнице своей Деве Марии, мужчины же просили самого Спасителя не оставить их в трудный час.
Скорбный кортеж тем временем приближался, и скоро начало его отделяло от ворот не больше дюжины саженей.
Ждать Илье пришлось несколько дольше, чем он рассчитывал. Иванов даже немного замерз. Портвейн как-то быстро кончился, а вечер выдался холодный.
Что бы там ему ни мерещилось, Илья был уверен, что ни жену, ни тем более дочку он не убивал, однако не испытывал к ним жалости, наоборот, деяния неизвестного злодея казались ему даже справедливыми. Физическую грязь можно смыть горячей водой с мылом, а позор — только кровью. Свежей, горячей же кровью.
Теперь все в порядке. И мужикам во дворе тоже досталось по заслугам. «Магну» подсунули, сказал же, «Марльборо», значит — «Марльборо».
Хотя и их он не убивал…
«Ага! Попробуй докажи!» — шепнул Кто-то на ухо Илье.
Иванов вздрогнул, но никого не увидел: вокруг было темно и совершенно пусто.
— Ну, где эта сука? — спросил Иванов, обращаясь к лампочке под металлическим абажуром в виде вьетнамской шляпы, свисавшей с покосившегося шеста, установленного во дворике, несколько напоминавшем тот, в котором Илья встретил Логинова. — Уж не на даче ли?.. Хе-хе, на даче показаний. — Иванов помрачнел. — Как бы не тренькнула про меня раньше времени.
Пока портвешок тети Клавы согревал Илью изнутри, его решение выглядело единственно верным. Теперь же, конечно, становилось все более ясным, что план имел множество узких мест: во-первых, тетя Клава наверняка сообщила оперативникам, что видела Илью и что он выпивал с убитыми и даже дрался с ними… От такой перспективки мурашки бежали по коже. Во-вторых, беспокоил Петрович, который должен был обеспечивать алиби (не раз Илья поил его, когда деньги были, не зря же? Вот теперь пусть и отработает). Петрович скажет ментам, что с утра еще Илья у него напился и спал, потом прочухался, а когда услышал про то, что жену с дочкой убили, не поверил, еще больше напился и куда-то пропал.
Иванов поморщился. Невооруженным глазом было видно — план говенный, сопляк опер и тот не поверит ни слову, а уж матерый — расколет в два счета. Расколет, как гнилой орех.
«Вот если бы Логинов… — подумал с досадой Илья. — А что Логинов? При чем тут он?.. Очень даже при чем! Уж он-то бы точно чего-нибудь придумал. Он ведь не заявил на меня сразу, значит, соучастник, вот пусть и чешет репу, а то… я ведь в одиночку чалиться не стану, не на того напали!»
Прошло еще минут двадцать, уверенность, как выветривающийся хмель, начала постепенно покидать Илью, оставляя по себе сухость во рту, бусинки холодного пота на лбу, на груди и между лопатками, слабость во всем теле и, конечно, отвратительную дрожь в коленях.
«А хорошо ли я приготовился? — спросил себя Илья и, подняв с земли заранее подобранный булыжник, подбрасывая его на ладони, подумал: — Интересно, на камне отпечатки остаются?.. Эх, в целлофан бы обернуть для верности, только где ж его взять? Может быть, в сумке найдется что-нибудь подходящее?»
