Гордон Рис - Мыши

Я задремала, а когда снова открыла глаза, на экране один из старейшин рассказывал о религиозных убеждениях своих соплеменников. Его слова передавали в субтитрах, но на таком бледном фоне, что трудно было прочесть. Старейшина говорил, что племя живет по соседству с дикими зверями и хорошо знает их повадки.

Каких-то животных они уважали за добрый нрав, других ненавидели за злобу и коварство. Одно из фундаментальных религиозных убеждений заключалось в том, что человек перенимает характер животного, которого убивает. Так что охотник, убивший много обезьян, становится изобретательным и умным и всегда способен рассмешить окружающих своими клоунскими выходками. Человек, истребивший много диких кабанов, непременно будет хорошим семьянином, преданным отцом и будет биться насмерть, защищая своих любимых. Он упомянул о каком-то животном, о котором я никогда не слышала, и объяснил, что его не убивают, потому что считают трусом и предателем, так что все боятся стать на него похожими. Племя верило, что в загробном мире души животных и людей переплетаются и иногда даже сливаются в единое целое. На самом деле многие из почитаемых племенем богов как раз сочетали в себе души животных и людей, как, скажем, Человек-Обезьяна или неутомимо плодовитая Женщина-Курица.

Я допила вино и вытянулась во весь рост на диване. Когда-то я уже слышала об этой теории, возможно даже, что и в школе, как дикари, убивающие льва, надеются стать такими же храбрыми. Что-то в этой идее заинтриговало меня. Я задалась вопросом: а могло ли такое случиться, что тысячи лет тому назад (когда еще и в помине не было ни полиции, ни тюрем, ни документального кино) племена верили в то, что перенимают характеры не только убитых животных, но и убитых людей? Может, в лесах остались древние могилы убитых за красивую внешность, или за интеллект, или за остроумие? А что, если это правда, сонно подумала я, что, если и в самом деле тебе передаются качества человека, которого ты убил? Станем ли мы с мамой похожими на Пола Ханнигана? Могут ли нам передаться его пороки и жестокость, как передается заразная болезнь?

Должно быть, я снова провалилась в сон, потому что в следующий раз меня разбудил звук колес маминой машины, шуршащих по гравию. Программа телепередач закончилась, на экране маячила заставка из белых облаков на голубом небе, звучала фоновая музыка. Часы на видеоприставке показывали 1:53.

Я стояла на кухне и сладко зевала, когда мама повернула ключ в замке.

— Ты почему не спишь? — шепотом спросила она, как будто было слишком поздно, чтобы говорить громче.

— Я заснула перед телевизором, — ответила я, протирая сонные глаза. — Ну как, нашла?

Мама выглядела бодрячком. Ее щеки зарозовелись от свежего воздуха. Глаза сияли.

— Да, нашла. Но должна тебе сказать, это было то еще приключение. Я думала, машина заглохнет, плутая по этим лесным тропам. Там грязи по колено — завтра с утра надо первым делом ехать на мойку. Слава богу, в лесу стоит радиомачта, она горит всю ночь. Это мне здорово помогло.

Дома, в тепле, у нее потекло из носа, и она громко шмыгнула, потянувшись в карман за платком.

— Мне вдвойне повезло, — продолжала она, сморкаясь. — Часть забора около шахты оказалась сломанной, и мне удалось подъехать на машине почти к самому входу.

Сглатывая слезы, я обняла ее и прижала к себе так крепко, как только смогла:

— Я так рада, что ты дома! Я ужасно волновалась!

Мы стояли обнявшись, и я вдыхала запах улицы, исходивший от ее пальто.

— Все позади, Шелли, — прошептала она, почти касаясь губами моего уха, от чего ощетинились волоски у меня на затылке. — Все позади! Навсегда! Они никогда не найдут!

Она обхватила мое лицо руками и внимательно вгляделась в меня. У меня слипались глаза, я не удержалась и снова широко зевнула.

— Иди, ложись, соня, — улыбнулась она. — А мне нужно перекусить и немного расслабиться перед сном.

Я поцеловала ее, пожелав спокойной ночи, и сонно поплелась к себе. Я слышала, как она достает бутылку вина из холодильника, а потом донеслось бульканье из щедро наполняемого бокала. Проходя мимо гостевой комнаты, я поразилась тому, как пусто там стало без мусорных мешков.

Я лежала в постели, ожидая прихода сна, зная, что это будет не скоро, и надеясь на то, что сегодня меня не посетит ставший уже привычным ночной кошмар. Какое же это было облегчение — сознавать, что наконец-то наш дом освободился от этой горы улик. Пусть полиция приходит завтра же, они не найдут ничего инкриминирующего. Все, что нас связывало с Полом Ханниганом, покоилось на глубине в тысячу футов, в темных лабиринтах штолен.

Или, пожалуй, почти все.

Я ведь сохранила водительское удостоверение Пола Ханнигана. Я спрятала его в своей «потайной шкатулке» в нижнем ящике комода, вместе с фотографиями отца, о которых мама не догадывалась, моим больничным идентификационным браслетом и рисунком мыши с петлей на шее.

Я и сама не знаю, почему вдруг решила сохранить водительское удостоверение, несмотря на риск, невзирая на то, что мама пришла бы в бешенство, узнай она о моей безумной выходке. Я знала только одно: мне хотелось оставить зримое свидетельство того, что события той ночи были реальностью. Я хотела иметь доказательство. Доказательство того, что человек действительно вломился в наш дом в день моего шестнадцатилетия и что мы с мамой действительно убили его.

Я думаю, мне хотелось иметь трофей.

Наступил май, с его день ото дня усиливающимся зноем и безоблачным голубым небом. После необычайно мягкой зимы это была самая жаркая весна на моей памяти, когда столбик термометра упорно зависал на тридцатиградусной отметке. В новостях бесконечно говорили о глобальном потеплении, о том, как неузнаваемо меняется климат, свидетельством чего были сильные снегопады в Турции, пыльные бури в Австралии, катастрофические наводнения в Центральной Европе. Один из знаменитых погодных обозревателей, расхаживая взад-вперед перед своими компьютерными картами, воскликнул: «Можете выбросить в окно свои учебники по географии! С сегодняшнего дня мир кардинально изменился! Погода сошла с ума! Повсюду сплошные аномалии! Все меняется…»

Словно получив условный сигнал, палисадник вдруг взорвался пышным цветением, и я, хоть и не испытывала симпатий к мистеру Дженкинсу, не могла не восхититься его чувством цвета, этим поистине божьим даром. Усыпанные белыми цветами роскошные кусты чубушника выгодно подчеркивали яркую голубизну цеанотуса, золотистые маки вплетались в красную валериану деликатной вышивкой, кремовые лианы альпийской дриады словно подпевали сочной желтизне древовидного пиона — вроде бы и зеркальное отражение, но не точная копия. Но самым ярким пятном был цветник с люпинами, настоящее буйство красок, напомнившее мне разноцветные стеклышки в калейдоскопе, которым мы заигрывались в детском саду.

Я восхищалась мастерством мистера Дженкинса, но восхищалась со стороны. По мере возможности я старалась держаться от палисадника как можно дальше. Даже при том, что овальный розарий утопал в розовых цветах и кусты казались одним огромным букетом, который стелился по траве подолом роскошного платья, зрелище по-прежнему вселяло в меня ужас. Для кого-то эти розы были символом любви, мне же они навевали лишь мысли о смерти. Как выглядит лицо Пола Ханнигана теперь, после того, как две-три недели пролежало в земле? И не продукты ли разложения трупа вызвали такое пышное цветение?

В доме становилось невыносимо жарко, но стоило нам открыть окна, чтобы впустить хотя бы немного свежего воздуха, как нас одолевали мухи. Даже при закрытых окнах некоторые особи все-таки находили лазейки и проникали внутрь. Я приспособилась бить их скрученным кухонным полотенцем и по вечерам удовлетворенно оценивала результаты своего труда — кучки крохотных черных трупиков под окном гостиной.

Жара набирала обороты, била все рекорды. Я ходила по дому в шортах и самых откровенных топиках, какие только могла найти. Я терпеть не могла так оголяться, выставляя на обозрение бедра и жирный живот, который, если его не втягивать, нависал над ремнем. Но в такую удушающую, липкую жару трудно было даже помыслить о том, чтобы надеть джинсы или рубашку.

Я купила маленький ручной вентилятор, который подносила к лицу в те дни, когда, казалось, из дома был выкачан весь кислород и даже самое глубокое дыхание не приносило облегчения. Осиное жужжание вентилятора ужасно раздражало миссис Харрис, но теперь она боялась говорить мне что-либо и старалась делать вид, будто ее это вовсе не беспокоит. На ее уроках я намеренно включала вентилятор, даже если в нем не было особой необходимости, просто чтобы ее позлить.

От жары у меня случился сильнейший приступ сенной лихорадки. Я не могла дышать через нос, глаза постоянно слезились. Каждый день, после полудня, начиналась пульсирующая головная боль. И вот как раз в такой подходящий момент, когда жара и сенная лихорадка достигли своего апогея, Роджер и миссис Харрис решили устроить мне пробные экзамены.