Конечно же кроме нее в комнате никого не было. Филипп был растроган тем, как Сента все приготовила: на бамбуковом столике стояли еда и вино, играла музыка, комната убрана и свежа, фиолетовые простыни заменены на коричневые. На Сенте было платье, которого он раньше не видел: черное, короткое, тонкое и облегающее, с глубоким овальным вырезом, открывавшим белую грудь. Филипп обнял ее и поцеловал, нежно и долго. Маленькие руки, теплые, с холодными кольцами, гладили его волосы и шею. Он шепнул:
— Мы одни?
— Они уехали куда-то на север.
— Мне больше нравится, когда мы одни.
Сента наполнила бокалы вином, Филипп рассказал ей о Черил. Он иногда думал, что изменяет Сенте, ведь глубоко внутри в нем живет странное безосновательное неверие: он не надеется, что Сенте может быть интересно то, что он будет рассказывать о своей семье, о делах. Филипп ожидал, что она, занятая своими мыслями, захочет вернуться к тому, что волнует ее. На самом же деле Сенте было интересно и действительно нравилось слушать, она слушала внимательно, сложив руки на груди и глядя ему в глаза. Когда в своем рассказе он дошел до того момента, как Черил просовывает зонтик в щель для писем, на лице Сенты появилась улыбка, которую можно было бы принять за улыбку восхищения, если не знать истинной причины.
— Как ты думаешь, Сента, что предпринять? Например, должен ли я кому-нибудь рассказать? Стоит ли сказать ей самой?
— Тебе правда интересно, что я думаю, Филипп?
— Конечно. Поэтому я и рассказываю об этом тебе. Мне нужно знать твое мнение.
— По-моему, тебя слишком тревожат законы, мнение общества и тому подобное. Такие люди, как мы с тобой, особенные люди, выше закона, разве не так? Или, скажем, вне его.
Всю жизнь его учили быть законопослушным гражданином, уважать избранную власть, правительство. Его отец, пусть он и игрок, был тверд в понятиях честности и добросовестности в делах. В том, чтобы устанавливать свои правила, Филипп видел что-то анархическое.
— Черил, если попадется, не будет вне закона, — ответил он.
— Мы смотрим на мир разными глазами, Филипп. Я знаю, ты научишься видеть его так, как я, но пока этого не произошло. Я имею в виду, ты взглянешь на мир как на нечто полное мистики и магии, словно расположенное в другой плоскости, совсем не в той, скучной и практичной, в которой живет большинство людей. Когда ты окажется со мной там, ты увидишь мир удивительных тайных сил, где возможно все, где нет никаких преград. Там нет полицейских, там нет законов. Ты начнешь видеть то, чего раньше не замечал: призраки и чудеса, видения и духов. Ты сделал шаг навстречу этому миру, когда убил для меня того старика. Ты знал об этом?
Филипп посмотрел на нее озадаченно, совсем не тем счастливым взором, как несколько секунд назад. Он прекрасно понимал, что Сента не высказывала какую-то там позицию, не отвечала на какой-либо вопрос. Ее расплывчатые слова можно было истолковать как угодно, они не имели никакого отношения к реальности, к правилам и ограничениям, к порядочности, нормам поведения, принятым обществом, к уважению к закону. Она хорошо говорит, думал Филипп, она высказывает мысли замечательно четко, то, о чем она говорит, не может быть чепухой. Это ощущение родилось из его собственной неспособности понять Сенту. Филипп кое-что уяснил — но не все. Это было одновременно интересно и тревожно. Он почувствовал, что, солгав (как он сам, рассказав об убийстве бродяги), очень быстро все забываешь, что-то будто стирает ложь из памяти. Филипп отдавал себе отчет в том, что если Сента не приняла бы все на веру, а простодушно спросила, что он делал ночью в прошлое воскресенье, то он ответил бы, что уехал от нее и лег дома спать. Это было бы естественно, это была бы правда.
Солнце пробивалось сквозь щели в старых ставнях, оставляя на потолке золотые полосы и ими же раскрашивая коричневое одеяло. Первое, что увидел Филипп, проснувшись поздним воскресным утром, была нить солнечного света, растянувшаяся на его руке, лежащей на покрывале. Он отдернул руку и, перевернувшись на бок, потянулся к Сенте. Сенты не было. Она ушла.
Она удивила его опять. Он сел в постели, уже охваченный страхом того, что она его бросила и он никогда не встретится с ней, как увидел на подушке записку:
«Скоро вернусь. Мне нужно было уйти, это важно. Дождись меня.
Сента».
Почему она не написала «с любовью»? Какая разница. Она же оставила записку. Дождаться? Да он прождал бы целую вечность!.
На часах было начало двенадцатого. Просто обычно Филипп всегда недосыпал, никогда не спал больше пяти-шести часов. Неудивительно, что он так устал и заснул как убитый. Даже вроде бы окончательно проснувшись, он был еще сонный и лежал и думал о Сенте, успокоенный и счастливый, потому что сознание его, занятое Сентой, было свободно от тревог и страхов. Но что-то не давало остаться беззаботным: прокралась мысль о Черил. Вдруг чудовищность увиденного поразила Филиппа. Он испытал тогда сильное потрясение — теперь оно прошло. Он сразу же почувствовал, что нельзя это так оставить, нельзя притворяться, что ничего не видел, надо поговорить с Черил. В противном случае когда-нибудь неизбежно позвонят из полиции и сообщат, что Черил арестована по обвинению в краже. Может, лучше сначала рассказать обо всем матери?
Филипп уже не мог просто лежать на кровати. Он встал, сумел кое-как умыться в грязном углу, где был туалет и капающий, перевязанный тряпьем медный кран над ванной. Вернувшись в комнату, Филипп отворил ставни и открыл окно. Сента говорила, что держит окна запертыми, чтобы не залетали мухи. Да, как только оконная рама поддалась, большая мясная муха прожужжала мимо щеки Филиппа. Но что поделать: в комнате ведь просто невозможно дышать. Стоял погожий сияющий летний день — невероятно после такой промозглой пасмурной недели. Короткие тени на бетоне были серыми, а солнечный свет — обжигающим и ослепительно белым.
Затем произошло нечто новое, что взволновало Филиппа и принесло ему огромное удовольствие: он заметил, как Сента подходит к дому. На ней были джинсы и кроссовки — что-то из ряда вон выходящее, он же никогда не видел Сенту в брюках. Узнал бы он ее, не наклонись она к ограде и не посмотри сквозь прутья? Она просунула между ними голову, потом в тоске протянула Филиппу руку тыльной стороной ладони, будто хотела взять его руку в свою. Потом отдернула ее и спустилась по ступенькам. Внимательно вслушиваясь, Филипп различал каждый ее шаг: Сента идет по коридору, вниз по проходу, вниз по лестнице.
Вошла она неторопливо. Закрыла за собой дверь с чрезмерной осторожностью, словно в доме все спят. Филипп подумал, можно ли говорить о белокожем человеке, на щеках которого никогда не проступает румянец, что он бледен. Кожа Сенты казалась зеленовато-серебристой. Кроме джинсов и кроссовок на ней была какая-то свободная хлопковая блузка темно-красного цвета с черным кожаным поясом. Волосы под плоской вельветовой мальчишеской кепкой были заплетены или завязаны на макушке. Сента сняла кепку, бросила на кровать и встряхнула волосами. В мутном грязном зеркале Филипп видел, как она смотрит на него, как губы ее расплываются в улыбке, видел ее спину, волосы, спадающие на плечи огромным серебряным веером.
Сента протянула ему руку, он взял ее ладонь в свою и потянул к себе, к краю постели. Она откинула волосы, повернулась и приблизила свое лицо к нему, поцеловала в губы, довольно холодные для такого теплого дня.
— Где ты была, Сента?
— Ты ведь не волновался, Филипп? Прочитал мою записку?
— Конечно, да, спасибо, что оставила. Но ты так и не ответила, куда ходила, а написала только, что это очень важно.
— Да, важно. Это было очень важно. Ты не догадываешься?
Почему он сразу подумал о Черил? Почему предположил, что Сента была у сестры и сказала ей о том, о чем он предпочел бы промолчать? Филипп не ответил. Сента говорила тихо, почти касаясь губами его кожи.
— Я уезжала, чтобы сделать то же, что ты сделал для меня. Я доказала свою любовь к тебе, Филипп.
Странно, как от любого упоминания об этих поступках друг для друга ему становилось не по себе. Не просто не по себе — он чувствовал отвращение, желание сразу же отпрянуть, отдалиться. В те несколько секунд Филипп подумал: она, наверное, собирается навязать мне свою философию, но я тоже научу ее своей, пора прекратить эти фантазии.
— Правда? Тебе не нужно мне ничего доказывать.
Но Сента никогда не слышала того, чего не хотела.
— Я сделала то же, что ты. Я убила человека. Вот почему я ушла так рано. Знаешь, я специально тренировалась, чтобы вставать, когда захочу. Я проснулась в шесть. Пришлось встать чуть свет, потому что ехать далеко. Филипп будет беспокоиться, подумала я, оставлю ему записку.
Несмотря на бурю растущего негодования, Филиппа тронуло это тепло и доброта и забота о нем. Он ощущал что-то удивительное, но в то же время пугающее. Сейчас Сента любит его сильнее, чем до разрыва, ее любовь неизменно крепнет. Он осторожно взял ее лицо в свои ладони, чтобы снова поцеловать, но она вырвалась.
