— Бежала, больная бежала!
Оливер Перкинс
До рождения Заха Оливер часто гулял вместе с отцом. Рука в руке, по таинственным улочкам Манхэттена, мимо кривых коричневых стен. Оливер запомнил запах прокисшей капусты, запомнил отсутствие солнца — к трем часам дня солнце опускалось чересчур низко, уходило за верхушки зданий. Из окон выглядывали старухи. Каждый угол подпирали два-три негра, согнувшиеся, точно вопросительный знак.
Отец был тогда аспирантом Нью-Йоркского университета. Подтянутый, элегантный, в черном костюме. Они выходили на прогулку, и отец что-то рассказывал, потом начинал неразборчиво бормотать и вскоре смолкал, глядел куда-то вдаль, рассеянно придерживая маленькую ладошку сына. Тогда они еще казались счастливыми. Пока не родился Зах.
Они убьют его, Перкинс. Это точно.
Перкинс оглянулся через плечо. Он добрался уже до угла Бликер-стрит. Посмотрел вниз по улице, на полицейский участок, этакое бетонное бомбоубежище посреди кирпичных домов. Никто не следовал за ним по пятам — во всяком случае, Перкинс шпиков не видел. Надо убираться отсюда, пока они не передумали. Найти Заха. Прежде чем Муллиген доберется до него. Прежде чем гребаные фэбээровцы…
Твой брат покойник!
Оливер ускорил шаги. Впихнул руки в карманы. Плечи согнул. Мысли давят к земле, одиночество тоже. Позывные одиночества все громче. Намного хуже, чем прежде. Мимо проносятся машины, брошенные автомобили застыли на стоянке. Перкинс прошел под зелеными гинко и пожелтевшими вязами. С прозрачного синего неба слетел осенний, кружащий листву ветерок. Девушка в футболке стоит в дверях автоматической прачечной, руки сложила на груди, губы искривлены усмешкой. Перкинс, Перкинс, заточенный в теле Перкинса, взирает на все, точно на лунный пейзаж. Пустота, долины и кратеры, черное небо, помощи нет ниоткуда. Надо найти Заха. Надо найти Заха.
Отрезанная голова Нэнси Кинсед плавает где-то рядом, видна краешком глаза.
Посмотри, что они сделали со мной, Оливер. Я хотела танцевать. Девичьи мечты.
Отгоняя призрак, Оливер передернул плечами. Пристально уставился на камни под ногами. Он-то тут при чем? Городские шишки Нью-Йорка. Демократы, республиканцы, ФБР. Вот уж в чем никогда не собирался участвовать.
Голубые глаза глядят на Оливера сверху вниз, а он вспоминает женщину в кожаной маске. Неужели Тиффани? Он еще тогда подумал о ней, когда смотрел на фотографию, сидя перед Муллигеном, не в силах выдавить из себя ни слова. Молчание, стеклянная стена. Слова, точно легкокрылые бабочки, разбиваются о стеклянную стену и умирают. Внутри — смерть, пустыня, лунные долины.
Боже мой, и это называют депрессией?
Похоже на то. В голове панически бьются мысли — найти Заха, позвонить бабушке, скорее-скорей — а наверху прочная нерушимая корка вечной тоски. Вернуть, вернуть тех, кого любил. Хоть бы одно знакомое лицо, проблеск в лунном пейзаже оцепеневшей души.
И вновь возвращается память к домику на Лонг-Айленде. После рождения Заха семья переехала в Порт-Джефферсон. Маленький белый коттедж, раскосые глазки-окна на втором этаже под пряничной крышей, пологий холм позади. Склон тянулся от калитки Хартиганов до двери в погреб, принадлежавший Перкинсам. Зимой горка покрывалась блестящим снегом. Вот о чем вспоминал Перкинс: он, крепко обхватив Заха, сидит в санях с рулем. Братишка укутан шарфами по самые уши, шапка низко надвинута на лоб, в глазенках страх и восторг; малыш, открыв рот, таращится на убегающую из-под полозьев серебряную полосу. Ноги в нелепо огромных валенках вытянуты на сиденье.
— Мама велела, чтобы я не промок.
Оливер взбирается наверх, тащит санки за веревочку.
— Мы не перевернемся, а, Олли? Ты ведь будешь меня держать, правда, Олли?
Пуфф, пуфф, пуфф — изо рта Оливера вырываются клубочки пара.
— Конечно, Зах, я же сказал.
— Потому что я не люблю, когда слишком быстро.
— Ладно, Зах. Угомонись.
— Мама говорит, это потому, что у меня ухо.
Перкинс, сумрачно усмехнувшись, обошел стайку школьников: черное нейлоновое трико, дешевые пластмассовые маски. Сзади поспешает взмыленная учительница.
«Ухо!» — подумал Оливер и покачал головой. Господи, надо как можно скорее найти брата вместе с его ухом и всем прочим. Вот маленький Зах в детской, ящичек с инструментами зажат между ног, игрушечный молоточек стучит и стучит. Сидит в погребе, точно доктор Франкенштейн, оборудовал химическую лабораторию — в семь лет мальчишка лучше соображал в таких вещах, нежели Оливер в тридцать. Малыш прекрасно понимал в технике. Мог разобрать папину печатную машинку и собрать ее снова. Один раз Оливер тоже попробовал, хотел доказать, что ничуть не глупее младшего брата…
Господи, если фэбээровцы шлепнут его… если полицейские его схватят… Иисусе…
Он помнил, как поднялся зимой на вершину той горки, с трудом отдышался; Зах присел на санки у его ног, оба глядят вниз, на покрытый снегом склон. Полоса темнеющего неба над головами, над крышами домов. Внизу в коттедже светятся окна, мама встревоженно выглядывает из кухни. Легкий дух дома, домашнего очага. Наверху в северной мансарде — отец. Корпит за столом. Поднял глаза и уставился в скругленное окно. Словно увидел незваного гостя. Словно волк, оторвавшийся от кровавой добычи.
Господи, откуда у него взялся такой взгляд, такая звериная ненависть? Сколько раз Оливер и Зах говорили об этом. Лежали каждый в своей кроватке в маленькой комнатке на втором этаже в том домике, принадлежавшем бабушке. К тому времени, как и следовало ожидать, отец уже слинял: отправился в Калифорнию с одной из своих учениц — тощая двадцатилетняя брюнетка, безразлично называвшая Заха и Оливера «мальчики». С тех пор отец даже не писал им, но «мальчики» долго еще не могли отойти от этой темы, все пытались понять: почему он стал таким злым?
— Пока ты рос, он был еще юным, подающим надежды аспирантом, — безо всякой обиды говорил Зах, и именно его кротость заставляла Оливера еще острее чувствовать свою вину. — А когда я родился, все уже рухнуло, остались одни разочарования.
Когда родился Зах, отец работал ассистентом на кафедре истории в университете. Студенты его любили: прекрасный лектор, легкое, ненавязчивое обаяние Все только и говорили, как он нравится слушателям.
— Это настраивает коллег против меня, — ворчал он, садясь обедать, раздраженно срывая зубами с вилки поджаренный картофель. — По академическим правилам, кто популярен, тот не годится в ученые. Одно из двух. Чего тут ждать? Меня любят? Стало быть, я — пустышка Вот и все Перкинс добрался до угла своего квартала. Приостановился, пригладил пятерней волосы. Оглядел узкую площадку между коричневыми зданиями и тощими деревцами. Закрытые окна кафе, ветер уносит желтые листья, сметая их в канаву. В дальнем конце, у Шестой авеню, припарковалось несколько машин. Немногочисленные прохожие: двое стариков, парочка, вышедшая из овощного магазина, овчарка вывела располневшую хозяйку на дневную прогулку. Любой из них может оказаться полицейским, подумал Перкинс. Кто-то из них, верно, следит за ним. А может, это фэбээровцы. Он стоял на одном месте, открытый всем взглядам, чересчур уязвимый. Вина разъедала душу.
Оливер, посмотри, что они сделали с моей головой.
Да-да, конечно, но я-то тут при чем, ради Господа Бога?
И вновь он подумал о той женщине в кожаной маске. Серебряные пряди запутались в массе черных волос. Тот парень, Фернандо Вудлаун, чуточку отодвинулся, и можно в подробностях обозреть ее задницу.
И тут Оливер почувствовал, как внутри словно произошла химическая реакция. Одиночество, горестное и сладостное, сгустилось и превратилось в отчаяние. Он содрогнулся. Как часто бывал я влюблен в легкодоступную смерть…
Маленький Зах, бедняга. Отец сгреб его, ухватил широкой рукой за затылок, ткнул лицом в огромный письменный стол, вдавил щекой. Пухлые детские ножки болтаются в воздухе, лямки комбинезона свисают ниже пояса.
— Папа! Папа! Папочка! — А папочка вновь и вновь заносит тяжелую медную линейку, приговаривая:
— Это — отучит — тебя — прикасаться — к моим — вещам!
Линейка с силой опускается на голую мальчишескую попку, попка становится багровой, почти черной. Зах кричит, визжит, хрипит. Мама стоит рядом, пальцы вспугнутой птицей вспархивают возле губ. Глаза широко открыты в пустоту. Улыбается призрачной улыбкой. Оливер замер на пороге. Услышал крики брата, бросил тетради. Стоит, вытянув руки, сжимает кулаки. Ни слова ни выговорить. Глотка пережата испугом и странным волнением. Он стоит неподвижно, повторяя про себя: но ведь это я сломал ее. Это я сломал машинку.
Выдохнул со свистом. Покачал головой. «Дерьмо!» Опустив голову, зашагал к своему дому. Муллиген тоже дерьмо, и демократы, которые заправляют Нью-Йорком, и республиканцы с их ФБР — да все они. Надо найти адвоката, вот что нужно сделать. Обратиться в газеты, всем рассказать. Значит, они хотят убить моего брата?
