— Так, а что у нас здесь? — Сангома тычет пальцем в звездообразную раковину с красными прожилками. Он как будто взволнован. — О-о-о! Девочка, либо ты встречаешься с очень плохим человеком, либо ты просто магнит для плохого… Не знаю, хватит ли цыпленка. Для тебя и быка будет мало!
— Мне не хочется приносить в жертву ни цыпленка, ни быка, ни ведьму, ни злых духов, ни призраков. Все очень просто. Я кое-что ищу. Вуйо сказал, вы можете мне помочь.
— Ищешь кое-что — или кое-кого? — Сангома лукаво улыбается. — Потому что вот этот камешек, — он тычет большим пальцем в осколок кварца, — говорит, что ты со мной не откровенна!
— Кое-кого, — нехотя признаюсь я.
— Парный знак, — продолжает сангома, показывая на два практически одинаковых кусочка янтаря. — Ты ищешь близнецов? Близнецы очень могущественны. Раньше у нас, зулусов, было принято убивать одного из двоих, чтобы отвести неудачу.
— Мне добавить людей в список тех, кого я не хочу приносить в жертву? — И все же его слова произвели на меня сильное впечатление, почти потрясли. Колдун все прекрасно понимает. — Извините, — говорю я. — Я не хотела проявлять неуважение ни к вам, ни к вашему амадлози.
Он отмахивается:
— Мне не важно, что ты хотела и чего не хотела. Есть ли у тебя что-то, принадлежащее тем двоим?
— В том-то и трудность…
Он быстро поднимает палец:
— Секундочку!
У него звонит телефон; он нажимает кнопку приема вызова и притворяется, будто отвечает:
— Да, я знаю. Какое нахальство! У нее в сумке? Спасибо! — Он зажимает телефон между плечом и ухом, как будто по-прежнему слушает, и тычет пальцем в сторону моей сумки: — У тебя в сумке есть какая-то вещь, которая нам поможет!
— Может, мой кошелек?
— Слушай, если не хочешь, чтобы я тебе помогал, уходи. Убирайся!
— Хорошо. — Я вытряхиваю содержимое сумки: мою собственную коллекцию самых разных предметов. Ключи от машины. Блокнот с вырезками из музыкальных журналов, посвященных «и-Юси». Буклет компании «Грейхаунд» с тарифами проезда до Зимбабве и Ботсваны — плюс пересадка на Киншасу. Четыре дешевые шариковые ручки, причем три из них не пишут. Бумажник, в котором сейчас лежат три тысячи восемьсот рандов — для меня целое состояние. Губная помада (розовая, матовая, наполовину растаявшая), драже «Тик-Так». Тетрадка с песнями С’бу, новенькая визитная карточка, которую мне дали Мальтиец и Марабу, пачка мятых визиток, скрепленных вместе резинкой для волос (это мои), сломанная сигарета, из которой сыплются табачные крошки, мятые пакетики с искусственным подсластителем, мелочь.
— Давай посмотрим, — говорит сангома. Его блестящий лоб идет складками от сосредоточенности; он как будто следует указаниям, полученным по телефону. Из всей кучи он выбирает тетрадку с песнями и мой блокнот. — Хорошо! — говорит он в трубку. Вытряхивает вырезки и откладывает блокнот в сторону. Телефон засовывает в карман и тут же вынимает из другого кармана зажигалку, подносит его к блокноту, чиркает…
— Что вы делаете?! — Я тянусь к тетрадке, но он отдергивает руку, держит ее над головой. Уголки страниц начинают коричневеть и загибаться в пламени.
— Помогаю тебе. — Огонь в его правой руке разгорается; обгорелые куски, как снежинки, хрустят по углам. — Ах, молодежь, молодежь! Никакого уважения к собственным традициям!
Я читаю слова на обгорелом куске бумаги, который летит вниз: «Будем веселиться, будем тусоваться, мы уже не дети, мы теперь свободны!» В огне корчится фотография: Сонг и С’бу на церемонии вручения музыкальных наград. На близнецах костюмы в полоску с подтяжками в стиле восьмидесятых и мягкие шляпы в тон.
Думисани вскрикивает и дует на пальцы, когда их лижет пламя. Обрывки еще горящей бумаги падают на циновку вокруг рассыпанных предметов и содержимого моей сумки. Он хлопает по язычкам пламени, затем собирает в кучку обрывки и кусочки, кладет себе на ладони.
Входит ученица; она несет деревянную ступку и пестик. В ступке, по-моему, земля и какие-то вонючие травы. Еще у нее на подносе жестяная кружка, одноразовый запечатанный шприц и двухлитровая пластиковая бутыль из-под кока-колы, наполненная чем-то густым, желтоватым. Она кланяется и уходит. Сангома высыпает в ступку обгорелые обрывки и долго растирает их пестиком. Протягивает мне одноразовый шприц в пластиковой упаковке.
— Мне нужна кровь. Не волнуйся, шприц совершенно стерильный. Достаточно одной капли! — Когда я вскрываю упаковку и подношу иглу к пальцу, он останавливает меня: — Не твоя. Зверя!
Я достаю из-за спины Ленивца. Он жалобно хнычет.
— Если боишься, я сам сделаю, — немного раздраженно предлагает сангома.
— Нет, ничего. Иди сюда, приятель. Сейчас я тебя уколю.
Ленивец протягивает лапу и отворачивается; я протыкаю ему тонкую кожу на предплечье. Через миг на меху выступает яркая капля крови. Сангома протягивает мне сухой лист, я промокаю им кровь. Сангома помещает окровавленный лист в ступку. Наконец, он подливает в смесь молочно-желтую жидкость из бутыли — то ли гной, то ли слизь, то ли непастеризованное кислое молоко. Даже не знаю, что хуже. Наверное, все дело в источнике. Полученную смесь он наливает в жестяную кружку.
— Это мути? Зелье?
— Оно не для лечения. Оно поможет тебе понять… Пей!
В свое время я выпила свою долю сомнительных жидкостей и еще больше дряни впустила в организм через кровоток. Как-то лет в пятнадцать я глотнула денатурата из бутыли — мы украли ее в подсобке художественного магазина. Дрянь оказалась страшная. Потом меня долго выворачивало наизнанку.
— Если вы думаете, что я стану это пить, вы ненормальный!
— Перестань сопротивляться! — говорит он и так резко прижимает жестяную кружку к моим губам, что я прокусываю губу. Ошеломленная, я глотаю; гадость стекает вниз по горлу. Она теплая, склизкая, горькая и сладкая, как раздавленные личинки, вышедшие из пищеварительной системы крысы. Как дерьмо, смерть и гниль, вместе взятые. Ленивец соскальзывает с моей спины; он как-то обмяк, словно мешок с утопленными котятами. Я падаю на четвереньки; задыхаюсь, кашляю, но из меня выходят только длинные нити слюны. Потом начинаются судороги.
Мне три года; я сижу в парке и ем мелкие розовые цветочки клевера. Они невыносимо горькие; я вздрагиваю всякий раз, как разжевываю очередной цветок. И все-таки тянусь за следующим. Тандо падает с горки; я замечаю это лишь краем глаза. Я слишком сосредоточена на том, что жую горькие цветочки. Тандо подбегает ко мне и с гордостью показывает разбитую коленку. По его ноге течет кровь, липкая, как мед.
Человек в резиновых перчатках и маске соскребает комочки мозга и кусочки черепа Тандо с куста маргариток.
Мои родители не приходят на процесс. Я пытаюсь дозвониться им с тюремного телефона-автомата; на экране мигают секунды, которые отсчитывают, сколько времени мне еще осталось, пока не закончатся деньги.
Я хожу туда-сюда у входа в отделение скорой помощи клиники имени Шарлотты Махеке, курю одну сигарету за другой — практически глотаю их. В голове одна-единственная мысль: «Только не умирай!» Я еще под кайфом и не замечаю, как от деревьев отделяются тени. Они все больше сгущаются. Так же в определенном состоянии ведут себя плесневые грибки: они собираются вместе, притягиваются, образуют гигантское сообщество. Только плесневые грибки распространяются не с таким жутким хлюпающим звуком — громким, словно небо вспарывает самолет. Плесневые грибки не являются по твою душу, чтобы утащить тебя во мрак.
Тандо — мой вечный спаситель, рыцарь на белом коне — тащит меня вниз по лестнице «Роскошных апартаментов Белэм», совсем не роскошных и далеко не апартаментов. Я упираюсь, то ругаю его, то бессмысленно хохочу. На нас тупо глазеют наркоманы; они стоят на пороге своих номеров, но никто не вмешивается — им в лом. Моим родителям тоже, видимо, надоело вытаскивать меня из дерьма.
— Мать твою, оставь меня в покое! — Я смеюсь и кричу, лягаюсь, пинаюсь, размахиваю руками. Брат толкает меня к новенькому «фольксвагену-поло», который он купил после того, как его повысили. — Почему ты не можешь оставить меня…
Сонгвеза красит ногти в ярко-алый цвет в своей безликой спальне. Закончив, она вытягивает ноги и рисует на внутренней стороне бедер узкие полоски, похожие на порезы.
Башни-близнецы… Всемирный торговый центр в Нью-Йорке? Только у самолетов, которые летают вокруг них, черные крылья с белой подпушкой и длинные острые клювы.
Куст маргариток примят; он хранит отпечаток тела Тандо. Я надеюсь увидеть след его фигуры, четкий, как в мультике, — с раскинутыми в стороны руками. Но вижу только мятый куст. Сломанные ветви. Оборванные листья. На белых лепестках пятна крови, как ржавчина.
