— Я с ним родился.
— Ты изменил свое имя?
— Так же как и акцент.
— Когда?
— Уже давно.
— Почему?
— Я поступил в колледж на севере. Но все получалось не так, как я хотел. Я не получал оценок, которые заслуживал. Наконец, я был исключен. Но к тому моменту я знал, почему я не мог окончить колледж. В те дни профессора Лиги Плюща[2] не оставляли тебе ни одного шанса, если ты говорил с протяжным акцентом и у тебя было такое деревенское имя, как Билли Джеймс Пловер.
— Ты преувеличиваешь.
— Откуда ты знаешь? Откуда ты, черт возьми, знаешь? У тебя всегда было прекрасное имя. Франклин Дуайт Боллинджер. Что ты можешь знать об этом?
— Полагаю, что ты прав.
— В то время все интеллектуалы Лиги Плюща были вовлечены в своего рода заговор против Юга, против южан. Этот заговор все еще существует, но он не такой широкий и зловещий, как в то время. Тогда единственным способом добиться успеха в университете или в обществе на севере было англосаксонское имя, как твое, — или на худой конец еврейское. Фрэнк Боллинджер или Сол Коен. И ты будешь принят с такими именами везде. Но не с такими, как Билли Джеймс Пловер.
— Поэтому ты перестал быть Билли.
— Как только я смог.
— И удача повернулась к тебе лицом?
— С того самого дня, как я поменял имя.
— И ты хочешь, чтобы я называл тебя Билли?
— Но ведь не имя было порочным, а люди, которые негативно реагировали на него.
— Билли...
— Не следует ли нам иметь особые имена друг для друга?
— Это не имеет значения. Но если ты хочешь...
— Разве мы сами не особенные, Фрэнк?
— Думаю, да.
— Разве мы не отличаемся от других людей?
— Сильно отличаемся.
— Поэтому мы не должны пользоваться в общении между собой теми именами, какими они нас называют.
— Если ты так считаешь.
— Мы сверхчеловеки, Фрэнк.
— Что?
— Не такие, как Кларк Кент.
— Я думаю, я ведь не могу видеть рентгеновские лучи.
— Сверхчеловеки, как понимал Ницше.
— Ницше?
— Ты не знаком с его работами?
— Не очень подробно.
— Я пришлю тебе его книгу.
— О'кей.
— Действительно, Ницше следует перечитывать снова и снова, я дам тебе его книгу.
— Спасибо... Билли.
— Всегда рад помочь, Дуайт.
У полуоткрытого окна Боллинджер взглянул на часы. Было 00.30.
Ни Харрис, ни женщина не начали спускаться с выступа на тридцать третьем этаже.
Он не мог больше ждать. Он и так потерял слишком много времени. Ему нужно отправляться на их поиски.
Конни вбила костыль в горизонтальный известковый шов. Она прикрепила страховочную привязь к костылю при помощи карабина, затем отвязалась от основного троса.
В тот момент, когда веревка освободилась, Грэхем втянул ее наверх.
Спускаться по этой стене здания было намного легче, чем по той, что выходила на Лексингтон-авеню. Дело не в том, что здесь находилось больше карнизов, выступов или точек опоры, чем там; они распределялись одинаково. Просто на этой стороне улицы порывы ветра были не такими сильными. Здесь снежинки, попадавшие на лицо Конни, были действительно похожими на снежинки, а не на острые осколки. Холодный воздух охватывал ее ноги, но он не проникал через джинсы; он не выстуживал ее бедра; не замораживал до боли икры.
Она спустилась на десять этажей, а Грэхем на пять, с тех пор как они увидели Боллинджера, поджидавшего их у окна. Грэхем опустил ее на метровый выступ на уровне двадцать восьмого этажа и стал выполнять скоростной спуск вслед за ней. Под этой точкой опоры находился еще один выступ, на шестом этаже, в девяноста метрах от них. На двадцать третьем этаже был декоративный полуметровый карниз, архитектурная отделка — здание окружал вырезанный из камня пояс в виде соединенных абстрактных гроздьев винограда, — и это была их следующая цель. Грэхем опустил ее, и она обнаружила, что резной карниз был широким и достаточно прочным, чтобы выдержать ее. Меньше чем через минуту, вдохновленный своей вновь обретенной уверенностью, он будет возле нее.
Она не представляла, как они будут спускаться дальше. До выступа на шестом этаже было еще очень далеко; если на каждый этаж отводить по четыре с половиной метра, то до него оставалось около восьмидесяти метров. Их веревки были всего по тридцать метров. Между карнизом из каменных гроздьев винограда и шестым этажом не было ничего, кроме отвесной стены и невероятно узких оконных выступов.
Грэхем заверил ее, что это не безвыходная ситуация. Несмотря на это, она беспокоилась.
Он начал спускаться сверху вниз сквозь падающий снег. Ее завораживало это зрелище. Казалось, что он создавал трос по мере того, как спускался, вытягивая его из самого себя; он напоминал паука, который грациозно раскачивался на своих нитях, перемещаясь из одного конца в другой по сплетенной им паутине.
Через несколько секунд он уже стоял рядом с ней.
Она подала ему молоток.
Вбив два костыля в стену между окнами в разные горизонтальные известковые швы, он тяжело дышал широко открытым ртом.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Более или менее.
Без страховочного крепления он стал осторожно пробираться по выступу, спиной к улице, прижимаясь руками к стене. С этой стороны здания ветер намел небольшие сугробы на выступах и на подоконниках. Его ноги погружались на несколько сантиметров в снег, ломали хрупкий лед.
Конни не терпелось спросить его, куда он направлялся, что собирался делать, но она боялась, что своими расспросами отвлечет его и он может сорваться.
Пройдя мимо окна, он остановился и вбил еще один костыль, затем прикрепил молоток к ремешку на поясе.
Передвигаясь сантиметр за сантиметром, он вернулся к тому месту, где вбил два первых костыля и пристегнул страховочную привязь к одному из них.
— Для чего все это? — поинтересовалась Конни.
— Мы спустимся вниз на несколько этажей, — ответил он. — Оба одновременно, по двум отдельным тросам.
С трудом сглотнув, она возразила:
— Только не я.
— Да, ты.
Ее сердце колотилось так сильно, что готово было выскочить из груди.
— Я не смогу сделать это.
— Сможешь. У тебя получится.
Она потрясла головой: нет.
— Ты будешь спускаться не так, как я.
— Для этого нужно иметь опыт, я понимаю.
— Я спускался стоя на ногах. Ты пойдешь вниз в сидячем положении. Это гораздо легче и безопаснее.
Хотя ее сомнения не исчезли, Конни спросила:
— Какая разница между спуском на ногах и спуском сидя?
— Сейчас я покажу тебе.
— Ладно.
Он отвязался от тридцатиметровой веревки, по которой только что спускался с выступа на двадцать восьмом этаже, подергал раза три за нее. Наверху развязался узел, и веревка скользнула вниз. Он сложил ее рядом с собой.
Осмотрев, не истерся ли конец веревки, он остался доволен увиденным. Завязав узел на этом конце, он прикрепил веревку к карабину и пристегнул карабин к свободному костылю, расположенному чуть выше того, к которому была пристегнута его страховка.
— Мы же не сможем спуститься до самой улицы, — заметила Конни.
— Уверен, что сможем.
— Но у нас веревки короткие.
— Ты будешь спускаться только на пять этажей за один раз. Закрепишься на оконном выступе. Затем правой рукой отпустишь трос.
— Как же я закреплюсь на пятисантиметровом выступе?
— Это можно сделать. Но не забывай, что левой рукой ты продолжаешь держаться за трос.
— А что я буду делать правой рукой в это время?
— Разобьешь стекла в окне.
— А потом?
— Первое: прикрепишь свою страховку к окну. Второе: прицепишь другой карабин к центральной стойке. Как только ты сделаешь это, тебе нужно будет перенести тяжесть с основной веревки и...
— Подергать ее, — подхватила Конни. — Чтобы наверху развязался узел, как ты только что сделал.
— Я покажу тебе, как это сделать.
— Мне надо держать веревку, чтобы она не упала?
— Да.
— И привязать ее к карабину, который будет на центральной стойке?
— Все верно.
Ее ноги окоченели. Она переступила несколько раз на выступе:
— Думаю, затем я должна отвязать страховку и спуститься еще на пять этажей?
— И закрепиться на другом окне и снова повторить все по порядку. И так мы будем спускаться до конца по пять этажей за один раз.
— Это кажется легко, когда ты объясняешь.
— У тебя получится лучше, чем ты думаешь. Я покажу тебе, как совершать спуск сидя.
— Но есть и другая проблема.
— Какая?
— Я не знаю, как завязывать один из тех узлов, которые потом можно подергать снизу и развязать.
— Это не сложно. Я покажу тебе.
Он отвязал веревку от карабина перед собой. Она же подвинулась к нему и наклонилась к веревке, которую он держал в руках. Всемирно известное освещение Манхэттена, его миллионы сверкающих огней были поглощены метелью. Внизу покрытая инеем улица отражала свет многих уличных фонарей; но эта иллюминация едва ли могла рассеять фиолетовый мрак на высоте двадцать третьего этажа. Но если приглядеться, то можно было рассмотреть, что делал Грэхем.
