— Коль скоро речь зашла о фильмах былой поры, позвольте спросить, повлиял ли ваш опыт общения с голливудской тусовкой на то враждебное отношение к деятелям из мира кино, которое продемонстрировано в «Психозе 2»?
— Нет. Единственный опыт, которым обусловлено такое отношение, — мой личный опыт кинозрителя. Я всегда любил классические фильмы ужасов и, если уж на то пошло, классические «страшные» рассказы. Все они отличались одним несомненным достоинством: они оставляли огромный простор зрительскому или читательскому воображению.
Я часто разговаривал об этом с покойным ныне Борисом Карлоффом,[69] с различными режиссерами, например с Фрицем Лангом,[70] которого я имел удовольствие знать, с людьми наподобие Кристофера Ли. Все они сетовали на обилие кровавых и шокирующих сцен на экране. Они чувствовали, что это — «отмазка». Изобразить нечто тошнотворное и омерзительное способен всякий. Но настоящий страх предполагает умение представить публике персонаж, вызывающий сочувствие, а затем поместить его в ситуацию опасности; саспенс основывается на том, сумеет ли избежать ее персонаж. Именно это определяет построение сюжета и трактовку образов, а вовсе не набор жестоких эпизодов, в которых сделан упор на спецэффекты.
Знаете, какая странная вещь? Великие фильмы ужасов прошлых лет рождали звезд — таких как Лон Чейни-старший, Бела Лугоши,[71] Борис Карлофф, Питер Лорре[72] и ряд других, вплоть до Кристофера Ли и Питера Кашинга,[73] вошедших в моду в пятидесятые. А сегодня нет звезд! Есть многомиллионные кинобюджеты, но нет узнаваемых звезд. Звездами стали спецэффекты.
— Вас как сценариста смущает то, что персонажи оттесняются на задний план техническими достижениями?
— Очень смущает. Моя работа должна служить руководством для актеров, а не для камеры или иных электронных устройств.
— Будучи одновременно писателем и сценаристом, ощущаете ли вы разницу в способах воздействия ужаса, применяемых в литературе и в кино?
— Ощущаю весьма отчетливо. Например, самое выдающееся достижение Хичкока в «Психозе» — и, возможно, во всей его карьере, — это та сцена в душевой. Она незабываема. Эту сцену делает великолепной искусство монтажа, который осуществлен так, что режиссеру нет необходимости показывать нож, пронзающий плоть, — вы дорисовываете это в своем воображении.[74] Если бы я описал это на бумаге, это выглядело бы клиническим отчетом, этаким буквальным переводом, не производящим никакого впечатления. Поэтому в книге занавеска откидывается, нож обрывает крик жертвы и отсекает ее голову, и — бац! — конец главы. Читатель не ожидает этого и испытывает немалый шок. Но этот эффект достигается совершенно иным способом, чем в фильме. Однако и в том, и в другом случае задействовано воображение аудитории.
— Знакомы ли вы с творчеством кого-нибудь из ваших французских коллег по цеху?
— О да! На самом деле мой любимый фильм всех времен — это «Дьяволицы».[75] Я полагаю, это олицетворение того, каким должен быть фильм ужасов. Обратите внимание, там очень мало крови.
Франсуа Трюффо
Из книги «Кинематограф по Хичкоку»[76]
Франсуа Трюффо. Прежде чем начать разговор о «Психозе», я хотел бы спросить, придерживаетесь ли вы какой-либо теории относительно экспозиции фильма. Некоторые из ваших картин открываются актами насилия; в других просто дается указание на место действия.
Альфред Хичкок. Все зависит от цели. Начало «Птиц» представляет собой попытку изобразить обычную, повседневную, благополучную жизнь Сан-Франциско.[77] Иногда я просто использую титр, извещающий, что дело происходит в Фениксе[78] или Сан-Франциско. Я знаю, это слишком просто, зато экономно. Я вечно разрываюсь между необходимостью быть экономным и желанием представить место действия, даже хорошо знакомое публике, как можно более искусно. В конце концов, нет ничего проще, чем обозначить Париж видом Эйфелевой башни или Лондон — Биг-Беном на фоне горизонта.
Ф. Т. В картинах, которые не открываются сценами насилия, вы почти всегда придерживаетесь одного и того же принципа экспозиции: от самого далекого к самому близкому. Вы показываете город, затем дом в этом городе, затем комнату в этом доме. Именно так начинается «Психоз».
А. X. Экспозицией «Психоза» я хотел дать понять, что мы находимся в Фениксе, и даже указал день и час — но лишь затем, чтобы подвести зрителя к очень важному факту: на часах 2.43 пополудни, и как раз в это время бедная девушка находится в постели с любовником. Это означает, что она провела с ним все время, отпущенное ей на ланч.
Ф. Т. Это тонкий штрих, который сразу создает ощущение запретности происходящего.
А. X. Он также позволяет зрителю почувствовать себя Подглядывающим Томом.[79]
Ф. Т. Жан Душе, французский кинокритик, сделал остроумный комментарий к этой сцене. Он написал, что, поскольку Джон Гэвин обнажен до пояса, а на Джанет Ли надет бюстгальтер, сцена удовлетворила лишь половину зрительской аудитории.[80]
А. X. На самом деле Джанет Ли не должна была быть в бюстгальтере. Я не вижу ничего непристойного или специфически возбуждающего в такой сцене, но она была бы более выразительной, если бы обнаженная женская грудь касалась груди мужчины.
Ф. Т. Я заметил, что на протяжении всего фильма вы старались вводить зрителей в заблуждение различными отвлекающими ходами, и подумал, что и это эротическое вступление — один из них. Этот акцент на сексе позднее заставляет публику полагать, что Энтони Перкинс[81] — просто вуайер. Если не ошибаюсь, из полусотни ваших картин это единственная, в которой показана женщина в бюстгальтере.
А. X. Ну, одна из причин, побудивших меня снять эту сцену таким образом, заключается в том, что аудитория изменилась. Мне казалось, что сцену, в которой будет всего лишь поцелуй, не оценят зрители помоложе — для них это слишком обыденно. Я знаю, что сами они ведут себя так, как персонажи Джона Гэвина и Джанет Ли. Думаю, в наше время следует показывать молодежь такой, какова она в жизни. Кроме того, мне хотелось создать в этой сцене зримое впечатление одиночества и отчаяния.
Ф. Т. Да, мне тоже приходило в голову, что «Психоз» адресован новому поколению кинозрителей. В этой картине появилось много такого, чего не было в ваших прежних фильмах.
А. X. Конечно. На самом деле, в техническом смысле это справедливо и в отношении «Птиц».
Ф. Т. Я прочел роман, по которому поставлен «Психоз», и меня смутили содержащиеся в нем уловки. Например, там есть пассажи такого рода: «Норман сел подле Мамы, и они начали разговор». Но поскольку ее не существует, это сбивает читателя с толку; меж тем киноповествование по определению лишено подобных двусмысленностей. Что именно привлекло вас в этом романе?
А. X. Думаю, меня привлекла и определила мое решение снимать эту картину внезапность убийства в душе, ставшего, как говорится, громом среди ясного неба. Вот и все.
Ф. Т. Убийство здесь выглядит очень похожим на изнасилование. Я полагаю, сюжет романа основан на какой-то газетной хронике?
А. X. Это была история некоего человека, который прятал у себя в доме труп собственной матери, случившаяся где-то в Висконсине.[82]
Ф. Т. В «Психозе» задействован целый арсенал устрашения, чего вы, как правило, избегаете: дом, где обитает призрак…
А. X. Эта таинственная атмосфера возникла в известной мере случайно. Например, местом действия у нас является Северная Калифорния, где такой тип строений очень распространен. Его называют «калифорнийской готикой» или, когда говорят о чем-то чересчур безвкусном, «калифорнийским имбирным пряником». У меня не было намерения воссоздавать старомодную атмосферу хорроров «Юниверсал».[83] Я просто хотел быть достоверным, поэтому и дом, и мотель, вне всяких сомнений, точные аналоги реальных построек. Я выбрал именно их, поскольку понимал, что, если взять за образец заурядное бунгало, эффект будет другой. Мне казалось, что именно этот тип архитектуры способен передать атмосферу рассказываемой истории.
Ф. Т. Должен сказать, что архитектурный контраст между вертикалью дома и горизонталью мотеля чрезвычайно приятен глазу.
А. X. Это был продуманный изобразительный ход — сочетание вертикального и горизонтального.
Ф. Т. Во всем фильме не найдется ни одного персонажа, с которым зритель мог бы себя идентифицировать.
