— Да, хорошо. Пойдем, — отвечаю я чужим голосом.
— Расскажи о своей книге. Ты собираешься ее публиковать?
Солнце, просачиваясь сквозь кроны деревьев, набрасывает на мох и траву кружевное покрывало света. Туман почти растаял. Мы идем по пестрой тропинке к деревне Роклифф, Эдам шагает позади, и мне, странным образом, совсем не страшно покидать территорию школы. Когда мы вместе, я — часть внушающей доверие пары, а не та, кого будут искать, кого смогут опознать. Впрочем, после ночного переполоха вряд ли имеет смысл говорить о какой-то безопасности даже на территории школы. Я истосковалась по привычной близости, которой отныне лишена навсегда, — по шутке, понятной без слов, по возможности вместе посмеяться, обменяться понимающими взглядами. Но если Эдам вдруг возьмет меня за руку, я, вероятно, вырвусь — пристыженная, виноватая.
Он ворчит и возмущенно фыркает по поводу препон на пути издания книг по истории здешних мест.
— Если будет нужно, я сам ее напечатаю! Не в деньгах дело.
— А в чем? — быстро спрашиваю я. По мере приближения к церкви ноги у меня тяжелеют, словно свинцом наливаются.
Эдам на мгновение задумывается.
— В правде, — осторожно отвечает он. — Изучение местной истории сродни археологии. Упусти какую-нибудь деталь — и рискуешь неверно истолковать все событие. Нарушь последовательность — и никогда не узнаешь, что именно случилось. — Какое-то время мы идем молча, потом он добавляет: — Я хочу все расставить по своим местам.
— А почему именно Роклифф-Холл? Уверена, есть места и поинтересней. — Я тешу себя надеждой, что Эдам просто увлекается архитектурой. В конце концов, Роклифф — великолепный образец причудливой викторианской готики. — Что в нем особенного? — Мне нужно знать, что ему известно.
Эдам неожиданно останавливается и дергает меня за рукав! Лицо у него серьезное, глаза пронзительного синего цвета возбужденно сверкают.
— Разве ты не знаешь? — недоверчиво спрашивает он. — А я думал, здесь все знают. — Он разводит руками, делает несколько шагов и снова останавливается. — Убийства, — говорит он, понизив голос, и озирается, словно боится чужих ушей. — В Роклифф-Холле до конца восьмидесятых годов был детский дом. Ужасные, страшные дела творились в нем, и его закрыли. Несчастные дети. — Эдам качает головой. По-моему, у него на глазах слезы. — Здесь повсюду были найдены тела.
— Какой кошмар…
По лицу Эдама пляшут солнечные зайчики, закрывая его словно маской, и от этого он выглядит печальным и преисполненным решимости одновременно.
— Сначала обнаружили закопанное тело маленькой девочки… — Ему трудно говорить и даже дышать, кажется, невмоготу. — Затем полиция нашла еще много других. Жуткое дело. — Скорбь, которую он пытается скрывать, свидетельствует о том, что ему известно куда больше.
Я смотрю на Эдама, заслонив глаза от солнца, от прошлого, а заодно и от будущего.
— Похоже, ты уже многое разузнал… — Я не уверена, стоит ли продолжать. — Тебя послушать, так ты сам был здесь. — Я впиваюсь взглядом в его лицо, высматривая любую, пусть даже мимолетную реакцию.
Фрейзер Бернард позвякивает парой ключей на цепочке. Другая рука в кармане замызганного твидового пиджака.
— Много лет никто сюда не заглядывал, — угрюмо ворчит он. — Охоты не было, после того как все тут перебаламутили.
Входная дверь его дома распахнулась прежде, чем мы успели дойти до конца заросшей травой дорожки.
Эдам протягивает руку за ключами.
— Большое спасибо, мистер Бернард, — громко говорит он. — Я вам очень признателен.
Я молча смотрю на ключи.
— Ишь какой шустрый! — отзывается тот, отдергивая руку. — И незачем орать. Согласно правилам, никто не может входить в церковь без сопровождения назначенного лица.
— Назначенного лица? — удивляюсь я. — Согласно правилам?
Фрейзер Бернард пялится на меня, будто только что заметил. У него лицо пропойцы, опухшее и все в паутине красных прожилок, жалкие остатки седых волос прилипли к черепу. Даже на расстоянии двух метров я слышу ползущую от него едкую вонь.
— Как скажете, — соглашается Эдам. — Кто это «назначенное лицо»?
— Я, — рычит Бернард.
Мысленно слышу звон одинокого колокола, плывущий над лесом, на тропе вереница взрослых, следом бредет стайка детей. Колокольчики расцветили буйную траву мазками лазури и индиго, искрится ручеек. Дети оживленно болтают в предвкушении воскресного пикника после службы. Вот отпирается арочная дверь маленькой церкви, дети входят внутрь, и дальше все покрывается мраком.
Меня охватывает слабость, ноги не слушаются. Фрейзер Бернард хлещет тростью направо и налево, сбивая крапиву и ежевику, которые заполонили то, что некогда было тропинкой. До меня долетает резкий запах человека, за которым я иду, — зловоние страха, выживания.
Наконец подходим к арке двери. С цепи свисает тяжелый железный замок. Сердце стучит как безумное. Я думаю о тех, кто проходил через эту дверь. И о тех, кто никогда не вышел.
Бернард глядит на часы:
— На все про все у вас полчаса. И чтоб ничего не трогали.
Он отпирает замок, звенит цепью и тянет дверь на себя. В осенний воздух врывается мерзкий смрад. На солнце еще довольно тепло, но у меня по коже пробегает озноб.
— Небось крыса сдохла, — скалит он зубы, когда я брезгливо морщусь.
— Я туда не пойду! — Я хватаюсь за руку Эдама. Какое счастье — коснуться кого-то, кто может понять. Как мне этого не хватало. — Подожду тебя здесь.
Я стою на верхней ступени, на рубеже света и тьмы. Ничто не заставит меня перешагнуть эту грань. Упрямо скрестив руки, поднимаю голову к солнцу.
Эдам удивленно округляет глаза:
— Ты что, дохлой крысы боишься?
— Да, — соглашаюсь негромко. — Не люблю я их.
За плечом Эдама я мельком вижу внутренность церкви. Через витраж над алтарем пробиваются цветные полосы света, выхватывают из темноты упавший крест, каменные ступени, стол. Больше ничего не могу различить, слишком темно — или глаза отказываются видеть.
— Заходи, когда проветрится.
Эдам огорчен: все-таки придется идти одному. В руках у него блокнот и диктофон. Он в последний раз бросает на меня умоляющий взгляд — оттого, быть может, что самому страшновато, — поворачивается и шагает в темноту. Промозглая сырость щупальцами охватывает его, тянет к себе, пока он не растворяется окончательно.
Я отхожу от входа, слушая исступленный пульс в ушах.
Фрейзер хмыкает:
— Чего струхнула-то? — Отвернувшись и покашливая, он возится с пачкой сигарет. Закуривает.
— Ничего не струхнула. Просто хочу подождать на солнышке.
— Небось думаешь, объявятся призраки да заграбастают, а? — Морщинистое лицо гнусно кривится.
— Не понимаю, о чем вы говорите. — Я спускаюсь на две ступени от входа, замшелые камни крошатся под ногой. — Вы, между прочим, тоже не пошли, а Эдаму для книги наверняка пригодились бы сведения из местной истории.
— Сам разберется. Когда-нито. — Фрейзер Бернард, задыхаясь, хихикает, давится кашлем и при этом умудряется пыхтеть сигаретой. — Ежели сперва не помрет от старости!
Из церкви несется грохот, затем вскрик.
— Эдам? — Я в два прыжка снова оказываюсь у двери.
— Ничего. Все нормально, — гулко долетает из глубины церкви — из глубины лет — голос Эдама. Чей-то забытый голос.
Фрейзер трясет головой.
— Сказал же: ничего не трогать.
— Там темно. Наверное, он случайно что-то задел.
— Никак, тело той девчонки, э-э? Пришла за ним, хе-хе! — Фрейзер изъясняется с сильным йоркширским акцентом, резким и грубым. Житье ли в Роклиффе сделало свое дело, или сказалась служба церковным сторожем — не знаю, только каждое его слово сочится злобой. — Как будто девчонка-беспризорница может чем подгадить, хе-хе!
Во рту пересохло, мне плохо. Я опускаюсь на ступеньку и утыкаю голову в колени. Девчонка-беспризорница. Я кусаю язык, пока не ощущаю вкус крови.
— Ты чего, барышня?
Он меня жалеет? Ушам своим не верю.
— Голова кружится. Сейчас пройдет. — Я запускаю пальцы в стриженые волосы и украдкой кошусь на него. И угораздило же меня совершить такую глупость — показаться перед кем-то из деревенских.
На фоне неба рисуется силуэт Бернарда, человека с прошлым не менее богатым, чем у самой церкви. Он роется в кармане засаленного пиджака, ищет что-то. Господи, и зачем только я согласилась на эту чертову прогулку.
— Вот. — Он вытаскивает какую-то таблетку и протягивает мне: — Держи, у меня этого добра хоть завались.
— Что это?
Прежде чем Фрейзер успевает ответить, из церкви возникает Эдам, с искаженным лицом, запыхавшийся.
— Фрэнки!
Это все, что он, задыхаясь, произносит. Только мое имя. Мы смотрим друг на друга, словно делимся правдой. Я не обращаю внимания на протянутую руку Бернарда. Эдам пытается что-то сообщить мне. Что он обнаружил?
