с нетерпением ожидая, когда же нас впустят внутрь. Воздух вибрирует от раздражения, и Мег говорит в очереди — дескать, такое чувство, что у всех одновременно ПМС. Сама я чувствую себя безумно усталой, но заставляю себя стоять с прямой спиной, хотя более всего мне хочется сжаться и исчезнуть в грязи.
Ем я в полном молчании, глядя прямо перед собой. В моем присутствии большинство отводит глаза, но некоторые не могут не смотреть на мое изуродованное лицо и голову, которую я продолжаю брить. Двадцать минут мы сидим за столом, потом раздается сигнал — большинство встает и направляется к стойке. Я беру поднос, сгребаю объедки, ставлю стакан в синий пластмассовый ящик, тарелку — на подставку. На выходе меня досматривают — охранник проводит металлоискателем по всему моему телу и, когда тот ничего не показывает, отпускает идти дальше. Мы строимся рядами, нас проводят через запертые двери, мы спешим под дождем через двор в корпуса, где нам предстоит провести остаток дня.
Вернувшись в камеру, я провожу полотенцем по черепу, потом ложусь на кровать и обдумываю визит Микаэлы.
Похоже, она считает, что мне следовало приложить больше усилий, чтобы меня оправдали. Если я действительно невиновна, то должна была бороться. Ей трудно понять или, вернее, признать, что я ничего не могла сделать.
И сейчас я ничего не могу изменить, и думать об этом бесполезно, это вызывает беспробудную тоску. Ты можешь изложить во время допроса свою версию и надеяться, что тебя воспримут всерьез. Но потом все будет зависеть от показаний других, расследования полицейских и того, какую версию они решат прорабатывать, какие доказательства представят и как их истолкует суд. Если ты осужден, значит, виновен. А когда наказание приводится в исполнение, уже не играет роли, протестуешь ты или нет.
Для того, чтобы снова открыть дело, требуются принципиально новые доказательства, и вряд ли кто-нибудь будет интересоваться тобой и твоим делом настолько, чтобы годами работать над их поиском. Отправная точка — что решение суда верно исходит из обвинения и тех доказательств, которые положены в его основу.
Мой адвокат все мне подробно объяснил, когда мы подали апелляцию в апелляционный суд, и я промучилась еще несколько месяцев в изоляторе, а потом пережила еще один суд, в результате которого был подтвержден все тот же приговор — пожизненное заключение. Со мной случился нервный срыв, когда я поняла, что все дороги перекрыты. Навсегда.
Но моя сестра этого не понимает. Поскольку я так долго сижу в тюрьме и не протестую, она считает, что это может означать только одно: я осознала свою вину, хотя и отказываюсь ее признавать. Доказательства более чем убедительные, да и не могут в Швеции сидеть в тюрьме невинные люди.
Как шутя сказала Дарья много лет назад: «Здесь, и Бнскопсберге, все невиновны».
Я не в состоянии больше с ней встречаться. Не в состоянии опять сталкиваться с обвинениями — ни от нее, ни от Микаэлы.
Никто другой не потратил столько времени на размышления о том, что я могу сделать в своем положении. В первые годы я пыталась разгадать, кто же мог находиться в гостевом домике в ту ночь, и рассматривала одного за другим всех участников вечеринки. Микаэлу, Алекса, Тесс, всех остальных.
Ни у кого не было мотива, у каждого имелось алиби. У всех, кроме меня. У меня же был мотив — и не было алиби.
Однако я проводила каждую свободную минуту в попытках найти ответ и чуть не лишилась рассудка. Потому что не нашла. Ничего не могла изменить, сколько ни ломала голову. Тем не менее, я снова предаюсь этому бесполезному занятию.
Наступил март, ощущается приближение весны. По крайней мере, мне хочется в это верить, хотя наверняка еще выпадет снег, прежде чем зима разомкнет свою холодную хватку. Во время прогулки пригревает солнце, с крыш капает, а крокусы, посаженные теми, кто изучает садово-парковое дело, распустились на грядках желтыми и лиловыми цветами. В такое время года мне хочется, чтобы нам разрешили бывать на воздухе больше, чем час в день.
К Адриане приезжал Якоб, который навещает ее нечасто, и во второй половине дня она просит меня зайти к ней в камеру. Когда я стучусь и захожу, она вставляет в рот трубочку и дует в нее. Трубочка издает резкий звук и раскручивается мне навстречу.
— С тридцатидевятилетием! — восклицает она. Я смеюсь от неожиданности, и мы обнимаемся.
— Я чувствую себя гораздо старше.
— Ты еще так молода, — отвечает Адриана, зажигая на столе три греющих свечи.
По ее требованию я задуваю их, после чего она протягивает мне коробку с дорогими шоколадными конфетами. Взяв по конфетке, мы садимся на кровать. На меня накатывают воспоминания о маме, как мы с ней ели шоколад в номере отеля во время ее турне, замотав головы в тюрбаны из полотенец. Кажется, это было так давно — даже не верится, что это происходило со мной.
— Ты специально попросила Якоба купить это ради меня? — спрашиваю я. — Как мило с вашей стороны.
— Или же проявление эгоизма, — смеется Адриана. — Я сама обожаю шоколад до безумия.
Она берет еще конфету и ест, зажмурившись от удовольствия.
— Тебе случалось желать, чтобы ты в прошлом поступила иначе? — спрашиваю я.
— Например?
— Не знаю. О тебе так много всего рассказывают, но, подозреваю, даже половина из этого неправда.
Адриана смеется:
— Что ты имеешь в виду? Что я убираю тех, кто меня раздражает? Мысль привлекательная, но это ты можешь смело отбросить как небылицу.
— Какое счастье, — отвечаю я.
— Однако были причины, по которым меня засадили под замок.
— Именно поэтому — если бы ты могла вернуться назад и этого не делать?
— Выбор не всегда за нами, — отвечает Адриана, закладывая за ухо седую прядь. Существуют обстоятельства, на которые мы не можем повлиять, одно тянет за собой другое, и нам приходится принимать определенные решения. Иногда мы просто-напросто поступаем так, как должны были поступить в той ситуации.
— Ты не производишь впечатление человека, ставшего жертвой обстоятельств.
— Но разве это роль жертвы? Иногда это способ снова вернуть себе контроль.
— Тебя осудили за подстрекательство к убийству, — говорю я, подтягивая под себя ноги. — Что произошло?
— Он пытался меня обмануть. Он тоже мог бы поступить иначе, но этого не сделал. Так кто выбирал, он или я?
Она пожимает плечами.
— Стало быть, ты хочешь сказать, что если Симон изменил мне, то выбрал собственную смерть? И это освобождает меня от угрызений совести.
— Разве я это сказала? — задумчиво спрашивает
