— Убираемся отсюда! — крикнул майор, но им и не нужна была команда.
Не успел он договорить, как они повернули лошадей и кинулись вниз по дороге. Мексиканские солдаты бросились в погоню. Их лошади меньше устали, и они поскакали углом, пытаясь зажать колонну с флангов. Все поле было разделено прямыми каменными стенами, ярдах в пятидесяти друг от друга. Погоня настигала их, солдаты отстреливались. Старик посмотрел вперед и увидел, что один взвод развернулся, как их учили, чтобы попытаться остановить погоню. Он скосил глаза и увидел, что парнишка тоже среди них.
— Не смей! — крикнул он, но парень уже спешивался. Старик резко развернул лошадь и поскакал к ним. Он схватил ружье, спрыгнул на землю, подбежал к парню, который прятался за камнями. Пули так и свистели над головами.
— Черт, ты что, с ума сошел? Но парень не слышал. Вместе с другими он стрелял в солдат. Тут старик допустил ошибку. “Думай о себе, о том, что ты делаешь”. До сих пор он ни разу не нарушил этого правила. Даже сейчас он не понимал, что нарушает его. “Не позволяй никому отвлекать тебя. Сосредоточься на том, что делаешь”. Сам бы он ни за что не остановился. Он понимал, что это глупо, что им нужно более надежное прикрытие. Он должен был быть рядом с парнем. Календар понимал, что это неправильно, но это чувство смешивалось с чувством потрясения и страха, с инстинктом защищать его. Он не обратил на него внимания и вместе с парнем стал стрелять из-за камней в солдат. Мимо пролетали пули, кавалеристы падали, как падали и солдаты по ту сторону. А потом увидел, что солдаты слишком близко, и понял, что надо уходить. Он схватил парня и потащил его назад. Остальные кавалеристы уже отходили. Они вскочили на лошадей, старик втолкнул парня в седло, и вот все уже были верхом и, отстреливаясь, поскакали, чтобы присоединиться к отряду.
Но им это не удалось. Мексиканцы догоняли их, они мчались по полю, валили межевые преграды или обходили их, и вскоре кавалеристам пришлось снова остановиться, соскочить с коней и кинуться к очередной стене, стреляя из-за нее. На этот раз старик чуть было не пролетел мимо, но он не мог оставить парнишку. Теперь все стало слишком сложно — он не обращал внимания на легкие мишени и думал только об одном — как прикрыть мальчика. Он стрелял во всех, кто только в них целился, и то и дело прижимал парня к земле, когда та часть стены, за которой они прятались, попадала под особо сильный обстрел.
Парень, со своей стороны, ничего не замечал. Он как будто отсутствовал, заряжал свой “спрингфилд”, целился, стрелял, снова щелкал затвором, солдаты падали, а если его тянули назад или пригибали к земле, он лишь какой-то частью мозга отмечал это, тут же снова кидался к стене и стрелял, едва замечая, как мимо проносятся другие кавалеристы, как кто-то вталкивает его на лошадь; он едва сообразил, что оказался в седле и скачет вместе с другими по дороге.
Никогда он не чувствовал себя настолько отрешенным от происходящего. Нет, наоборот: никогда он не был так вовлечен в происходящее, так поглощен им. Его ружье, лошадь, стена, кавалеристы и солдаты — все это было единое целое, все казалось ярким, чистым и ясным, и он не знал, сколько времени он скакал по дороге, понимая только, что скачет и что это ему нравится. Он не соображал, что они снова остановились, что спешился вместе с другими; знал только, что очутился у другой стены и снова взводит курок, стреляет, перезаряжает, и снова верхом, и снова у стены, а потом вся эта последовательность смешалась и ему казалось, что все происходит одновременно. На какой-то миг он как будто взглянул на себя со стороны и подумал, что сошел с ума.
Старик никогда не видел ничего подобного: парнишка стреляет, и пот струится у него по лицу, смешиваясь с пылью, солдаты падают под выстрелами, кавалеристы ревут, парень вопит в каком-то исступлении, и он сам участвует в этом — кричит, стреляет, даже не осознавая, что по-прежнему прикрывает его; тут его ранило в плечо, в то самое место, куда ему всадили пулю во время боя возле северной деревни, и он упал лицом вниз. Даже тут он не заметил, что ранен, пока не попробовал опереться на руку, чтобы подняться. Рука не послушалась, и он снова упал. Старик перевернулся на бок и стал рассматривать руку. Рукав стал красным. Пятно растекалось, но боли он не чувствовал. Потом крики и выстрелы привели его в чувство, и он подполз к стене. В конце концов, это левая рука. Стрелять-то он еще может. Но когда он поднялся на колено, вглядываясь вдаль поверх стены, он увидел, что солдаты подошли слишком близко, и тогда он снова схватил парня и поволок к лошади. Он сам не понимал, откуда у него взялись силы и присутствие духа, чтобы успевать делать столько всего одновременно: стрелять, тянуть мальчишку, впихивать его в седло, морщась от боли, садиться на лошадь самому, скакать вниз по дороге вместе с другими кавалеристами.
Они еще трижды останавливались, кавалеристов уже почти не осталось, еще несколько человек присоединились к ним из отряда, и тут они поднялись на высокое место и увидели вдалеке совсем маленький поселок. Это было убежище, и Календар разглядел там колонну — совсем крохотные фигурки, въезжавшие в поселок. Но солдаты слишком приблизились. Они не могли рисковать и открыто скакать всю дорогу, так что они снова соскочили с коней, остановились на высоком месте, рассредоточились по склону, укрылись за валунами, в ложбинах, всюду, где только можно было укрыться, — каменные стены остались далеко позади. Кавалеристы в поселке увидели их, начали садиться на лошадей, чтобы присоединиться к ним, но тут их настигла первая волна наступления. И вдруг старик, бежавший вместе с парнем к укрытию, заметил, что того рядом нет. Он обернулся и увидел, что парень лежит на земле с залитым кровью лицом. Сначала он решил, что мальчик ранен. Потом он увидел камень, около которого тот упал, тоже забрызганный кровью, и понял, что Прентис споткнулся. Он подбежал к нему, поволок его в укрытие. Первая волна атаки накрыла их, когда они присели на корточки за большим валуном. Старик стрелял, целился, снова стрелял. Он уложил двоих солдат, приблизившихся к ним. Остальные кавалеристы продолжали стрелять, и вот первая волна отступила, смешалась с теми, кто оставался позади.
Старик посмотрел на парня — сильно ли тому досталось. Парень оторопело моргал, кровь текла по щеке и волосам. Потом его взгляд стал осмысленным. Он вроде бы впервые увидел старика, как будто раньше не замечал его.
— Долго? — спросил он.
Старик сначала нахмурился, но потом догадался. Долго ли он не помнил себя. Он попытался сказать: “По меньшей мере час”. Но на самом деле прошло около двух часов, но он и сам понятия не имел об этом. И все равно ему ничего не удалось сказать. Вторая волна атаки чуть ли не обрушилась на них. Он подтолкнул парня и сказал:
— Хватай пистолет. Ты втравил меня в это. Теперь заканчивай. — И принялся стрелять.
Парень уронил свой “спрингфилд”, когда упал. Он выхватил пистолет, оттянул затвор, прицелился и принялся стрелять, Старик выстрелил еще дважды, и его ружье сухо защелкало: обойма оказалась пуста. Он выхватил пистолет, взвел курок, стал стрелять. Уложил двух солдат. Потом увидел, как еще один приближается к парню, прицелился, уложил его, но и сам получил пулю, на этот раз в бок.
Парень смотрел, как он падал. Взглянув, он увидел, как Календар корчится, прицелился, сшиб того, кто выстрелил в старика, обернувшись, увидел, что к ним приближается еще один, прицелился, спустил курок и, когда ничего не произошло, опустился на колени, чувствуя себя совершенно беспомощным. Солдат прицелился, выстрелил в него, и снова часть мозга Прентиса отключилась… Он снова оказался на ферме, где разговаривал со стариком и со своим отцом. Он знал, что они подружатся, а потом старик, казалось, начал таять.
Старик не мог дышать. Он пытался привести в движение свою грудную клетку, но ничего не получалось. Он чувствовал, что бок у него горит, плечо ноет, попытался сесть, и тут как будто камень с души свалился, и он задышал. Вокруг было полно верховых кавалеристов, все они стреляли вниз с холма, а он не мог шевельнуть ногой. Потом он увидел, что на его ногах лежит распростертое тело. Оно соскользнуло с его груди. Он пригляделся, увидел парня, пробормотал:
— Господи Иисусе.
Он выкарабкался из-под тела. Мальчик лежал лицом вниз. Он перевернул парня. Потом увидел его голову, и его едва не затошнило. Кость, мозг, кровь.
— Господи Иисусе, — повторял старик. — Господи Иисусе.
— Долго? — спрашивал парень. Он оторопело мигал. Старик не понимал, как он ухитряется говорить.
— Господи Иисусе, что же с тобой случилось? Как ты допустил?
Потом он увидел в руке парня пистолет с пустой обоймой.
— А запасной пистолет? Господи Иисусе, я же тебе говорил о запасном пистолете, ведь правда? Что с тобой стряслось? Ты меня не слушал. Господи Иисусе. — Теперь он плакал, а взгляд парня стекленел, глаза закрывались, он улыбался. Он что-то пробормотал, и старик приложил ухо к его рту. Он попросил его повторить.
